Дом, в котором меня любили - Татьяна де Ронэ Страница 5

Вы не можете себе представить, с какой помпой и церемониями было обставлено это событие. Думаю, вас бы это сильно огорчило. Был очень жаркий летний день, кругом полно пыли и масса народу. Люди обливались потом в своих праздничных нарядах. Несколько часов подряд толпа напирала и давила на императорскую гвардию, охранявшую место. Я горела желанием вернуться домой, но Александрина шептала мне, что мы, как парижане, должны быть очевидцами этого великого события.

Когда же наконец прибыл в своей коляске император, я увидела тщедушного человечка с желтоватым цветом лица. Вы помните улицы, усыпанные цветами, после совершенного им государственного переворота? А сам префект терпеливо ожидал под огромным тентом, защищавшим его от неумолимого солнца. Он, как и император, тоже любил выставлять себя напоказ, ему нравилось видеть свои портреты в газетах. И через восемь лет непрерывных разрушений мы точно поняли, каков наш префект. Или барон, как вы предпочитали его называть. Несмотря на изнуряющую жару, на нас излился бесконечный поток самопоздравлений. Затем они без конца поздравляли друг друга, потом под тент позвали еще каких-то людей, которым казалось в тот миг, что они тоже важные персоны. Гигантский занавес, закрывавший вход на бульвар, был торжественно убран. Толпа зааплодировала и закричала «виват». Но я молчала.

Я поняла, что этот верзила с грозной бородкой станет моим злейшим врагом.

* * *

Я была так увлечена своим письмом к вам, что не услышала стука Жильбера. У него условный код: два коротких удара, потом медленное царапанье концом его крюка. Вряд ли вы когда-нибудь его замечали, хотя мне помнится, что вы любили поболтать на рынке с четой тряпичников в те времена, когда наша дочь была еще ребенком. Я встаю, чтобы открыть ему дверь, осторожно, опасаясь, как бы нас не увидели. Уже начало первого, скоро вернутся рабочие. И вновь возобновится этот убийственный грохот. Как всегда, дверь ужасно скрипит.

Поначалу он может напугать. Худой, черный от грязи и сажи, его лицо изборождено разбегающимися морщинами, как кора старого дерева. Спутанные волосы, редкие пожелтевшие зубы. Он входит в дом, а вместе с ним — зловоние, какая-то странная, не внушающая доверия смесь запахов водки, табака и пота, но я уже к этому привыкла. Черное длинное пальто в лохмотьях волочится по земле. Несмотря на тяжелую плетеную корзину за спиной, он держится прямо. Я знаю, что в корзине все его сокровища — разный хлам, никчемные вещи, которые на рассвете, с фонарем в одной руке и с крюком в другой, он старательно подбирает на улицах: обрывок веревки, старые ленты, железные и медные обломки, окурки сигар, овощная и фруктовая кожура, булавки, клочки бумаги, увядшие цветы и, конечно, вода и пища.

Я стала не слишком разборчивой. Мы едим вместе. Один раз в день, причем руками. Конечно, это не очень красиво. Зима становится все суровее, и все труднее раздобыть уголь, чтобы разогреть наше скудное угощение. Хотелось бы мне знать, где он раздобывает продукты и как умудряется пронести их через поле боя, вокруг дома. Но когда я спрашиваю его об этом, он молчит. Иногда я даю ему несколько монет из тщательно оберегаемого бархатного мешочка, в котором все мое достояние.

Руки Жильбера грязные, но необыкновенно тонкие, как руки пианиста, с длинными пальцами, с утолщенными суставами. Я не имею никакого представления о его возрасте. Один Бог знает, где ночует Жильбер и как давно ведет он такое существование. Вероятно, он живет где-то возле заставы Монпарнас — там, на пустыре, располагается лагерь тряпичников, состоящий из шатких хижин. Каждый день через Люксембургский сад тряпичники спускаются на рынок Сен-Сюльпис.

Впервые я обратила на него внимание из-за его высокого роста и смешного цилиндра, выброшенного, вероятно, каким-то дворянином, мятого, продырявленного, сидящего на его макушке как подбитая летучая мышь. Он протянул за монеткой широкую ладонь, улыбнувшись беззубым ртом. Мне почудилось в нем что-то дружественное и уважительное, что было удивительно, потому что эти молодцы бывают грубиянами и сквернословами. Меня привлекла его доброжелательность, и я, перед тем как уйти, дала ему какую-то мелочь.

На следующий день он стоял на моей улице возле фонтана. Наверное, выследил меня. У него в руках была красная гвоздика, которая, должно быть, выпала из чьей-то бутоньерки.

— Это для вас, мадам! — произнес он торжественно.

Когда он шел ко мне, я обратила внимание на его необычную походку: он подволакивал негнущуюся правую ногу, что напоминало неловкие движения странного танцора.

— К вашим услугам, со смиренной и преданной благодарностью, — сказал Жильбер.

После чего он снял свою шляпу, обнаружив копну вьющихся волос, и поклонился до земли, словно я была сама императрица. Это случилось пять или шесть лет тому назад. В последнее время он единственный, с кем я разговариваю.

* * *

Сейчас я живу в одиночестве и в постоянной борьбе и с удивлением замечаю, что справляюсь с возникающими трудностями. В бытность вашей супругой, а потом вашей вдовой я, дама из предместья Сен-Жермен, с горничной и кухаркой, проживающими в доме, была, конечно, избалована. Тем не менее мне удается совладать с моим новым, более суровым образом жизни. Возможно, я этого ожидала. Я не боюсь неудобств, холода и грязи.

Единственное, чего я опасаюсь, — это что не сумею сказать то, что должна вам открыть. Потому что уже пора. Когда вы умирали, я не могла говорить, не могла выразить свою любовь и открыть свои тайны. Мне мешала ваша болезнь. На протяжении ряда лет вы превращались в немощного старика. В самом конце вы стали нетерпеливы. Вы не хотели меня слушать. Вы жили уже в другом мире. Иногда к вам возвращалась полная ясность сознания, обычно это случалось по утрам, и тогда вы становились прежним Арманом, тем, кто был мне так нужен и кого я страстно желала вновь обрести. Но эти периоды длились недолго. В ваших мыслях вновь наступала невообразимая путаница, и вы вновь ускользали от меня. Но это не важно, Арман. Я знаю, что теперь вы меня слушаете.

Жильбер греется у эмалированной плиты. Он отвлекает меня рассказом о разрушениях в нашем квартале. На нашей улице пала прекрасная гостиница «Бельфор». Он сказал, что от нее ничего не осталось. Он все видел своими глазами. Много времени не потребовалось. Толпа рабочих с заступами. Я слушала его, замерев от ужаса. Мадам Паккар уехала из Парижа к дочери в город Санс. Она уже никогда не вернется. Она уехала этой осенью, когда мы поняли, что надеяться больше не на что. Жильбер продолжает рассказ. Теперь улица Хильдеберта пуста, объясняет он. Все разъехались. Сейчас это обледенелая призрачная зона. Не могу представить себе такой нашу маленькую оживленную улицу. Я сообщила Жильберу, что впервые вошла в этот дом почти сорок лет тому назад, чтобы купить цветы у мадам Колевийе. Мне было тогда девятнадцать лет. Он заинтересовался и захотел узнать больше.

Помнится, был весенний майский день. Лучезарное золотистое утро, полное надежды. Матери вдруг захотелось ландышей. Она отправила меня на улицу Хильдеберта к цветочнице, потому что терпеть не могла вялые белые бубенчики в корзинках рыночных торговок.