У нас убивают по вторникам - Алексей Слаповский Страница 5

— Задумался.

— Задумался он. Это ведь снимать будут. Кто-то решит, что ты боишься, потому что знаешь. А ты ничего не знаешь.

— Но я ведь знаю. И все знают, что я знаю.

— Это они сегодня знают. А завтра мы им сообщим, что нападение было неожиданным — и все так будут думать. Так. Теперь надо решить, как организовать следственно-розыскные мероприятия.

— Собаку по следу пустить, — предлагает кто-то.

— Дельно. Что еще?

Быстров вмешивается в разговор:

— А когда намечено, Викентий Олегович? Пробышев отвечает:

— Число уточним, но точно знаю, что во вторник.

— Почему?

— Ну, у нас всегда по вторникам убивают. Понедельник, сам знаешь, день тяжелый. В субботу и воскресенье как-то нехорошо — люди отдыхать должны. Во вторник самое то — впереди целая рабочая неделя, есть время и убить, и след­ствие провести, и пресса активно работает, освещает. А что, есть другие пожелания? Мы учтем.

— Нет, — говорит Быстров.

Он едет на работу на служебной машине. Шофер Миша, молодой приветливый мужчина, погляды­вает на него.

— Эх, жаль, Вадим Михайлович, — говорит он.

— Что?

— Да приятно с вами было ездить. Вы человек вежливый, спокойный. А кто теперь достанется — неизвестно!

— Да. Неизвестно. — рассеянно говорит Быстров.

Он смотрит на дома, на людей, на вывески. И все, что ка­залось ему раньше заурядным, представляется теперь при­влекательным. Даже — прекрасным.

Возле церкви он говорит:

— Останови-ка.

Миша, не задавая вопросов, останавливается. Быстров входит в церковь.

Он беседует с отцом Иннокентием, молодым священни­ком, который годится ему в сыновья.

— Сомнения одолевают, батюшка, — говорит он.

— В чем они, сын мой?

— Понимаете... Сегодня с утра бежал в парке... И вдруг — солнце в глаза. И меня как ударило. Я все увидел по-новому. Я понял, что не обращал внимания на обычные вещи. А они прекрасны. И вообще. Вот я говорю, произношу слова — это прекрасно. Дышу — прекрасно. Вижу — прекрасно. Неуже­ли ничего этого не будет?

— Грешные словеса речешь, сын мой. Излишняя при­верженность к миру земному — соблазн. Радуйся, что тебя, возможно, ждет юдоль чудесная, без суеты и мелких волнений.

— А если не ждет? Я же не сам умру, убьют.

— Тем паче, сын мой. За мученическую смерть Бог многое простит. Ты не об этом думай, а о покаянии, скорби о грехах своих, пока есть время.

— Нет, но обидно. Я не хуже других. Даже лучше.

— Это гордыня, сын мой.

— Хорошо. Не хуже и не лучше. Но — за что? Ведь это произвол! Это безумие власти, батюшка!

— Сказано, сын мой: всякая власть от Бога. Не в том смысле, что она божественна, а в том, что удостаиваемся мы той власти, которая дается нам по грехам нашим.

— А как же «не убий», батюшка? Разве не можете вы пой­ти к ним и сказать — нельзя? Ведь я ваш сын духовный, по­чему вы сына не защитите?

— Во-первых, не могу нарушить тайну исповеди. Во-вторых, в мирские дела церковь принципиально не вмеши­вается.

— Да какие же они мирские? О смерти речь идет! Это разве только мирское дело?

— Ну, не знаю. Можно, конечно, с епархиальным управ­лением посоветоваться. Митрополит рассмотрит дело, ре­золюцию соизволит наложить, потом оно пойдет, вероятно, еще выше. Чайку не желаешь, сын мой?

— Можно.

В доме батюшки попадья подает чай. Малолетний сын Иннокентия сидит за компьютером и играет в какую-то игру.

— Тешишься, чадо? — спрашивает Иннокентий.

— Я их всех убил! — кричит чадо. Иннокентий садится за стол, закуривает. Быстров тоже достает сигареты.

— Ох, грех, грех! — качает головой батюшка.

— Сами-то курите.

— Большая разница, сын мой! Неверующий курит и этим наслаждается, а верующий курит и страдает. Бранит себя, ка­ется. Я просто до слез себя покаянием довожу иногда! — ба­тюшка вытирает слезы, выступившие у него от дыма. — Да и сигареты стали делать — такая мерзость! А стоят все доро­же! Вы-то что курите?

Быстров показывает.

— Не угостите? А то я все больше дешевенькие.

— Так что же мне делать, батюшка? — томится Быстров.

— Молиться, сын мой. Бог всемилостив, в печали утешит, в отчаянии спасет. Только уповай на Него безраздельно.

Батюшка ввинчивает в пепельницу окурок и отпивает чаю. Говорит попадье:

— Опять сахар забыла положить, матушка?

Быстров входит в свой кабинет. Оттуда уже выносят ме­бель.

— В чем дело? — спрашивает Быстров.

— Освобождаем.

И он, тихий и спокойный, вдруг начинает кричать:

— Поставь на место! И не трогать тут вообще ничего, пока я жив!

— А мы чего? Нам сказали.

— Кто сказал? Пока я тут распоряжаюсь, ясно? Вон! Вон отсюда!

Два чиновника, идущие по коридору, слышат этот крик.

— Надо же, как орет, — говорит один.

— Когда и орать, если не напоследок. Я бы всем всю правду сказал.

— Будто никто правды не знает. Особенность момен­та, брат: все всё знают. Никакого лицемерия, всё открыто. Мне нравится. Я вот, например, знаю, что ты под меня ко­паешь.

— Это правда. Подкапываюсь помаленьку. Собеседники добродушно посмеиваются.

Быстров тупо сидит за столом. Несколько раз поднимает руку, чтобы взять трубку телефона, на котором традицион­но нет диска. И опускает руку.

Встает, подходит к окну. Видит, как голуби расхаживают по карнизу. Вот сорвались, полетели.

Видит, как дальний самолет прочертил небо белой поло­сой.

Быстров, что-то решив, направляется в комнату отдыха, где у него туалет, умывальник и т. п. Собирает пасту, щет­ку, пену для бритья, бритву, прочие принадлежности, берет пару рубашек в упаковке. А из сейфа достает пистолет. Все складывает в портфель.

В машине, то ли от спешки, то ли от волнения, он несколь­ко раз подряд чихает, а потом вытирает платком покраснев­ший и мокрый нос.

— Опять насморк разыгрался. Останови у аптеки, — просит он Мишу.

— Что купить, я схожу? — предлагает Миша.

— Не надо, я сам.

Быстров покупает лекарство и видит через стеклянную стену, как Миша с кем-то конспиративно разговаривает по телефону.

Он идет в служебное помещение.

— Сюда нельзя! — говорит девушка в белом халате.