Баллада о Максе и Амели - Давид Сафир Страница 5

– Что случилось с твоим глазом? – спросил черный пес.

– Тебя это не касается, – прошипела я.

– Это, наверное, было очень больно, – ласково сказал он.

Сочувствие. Никто из моих братьев и сестер никогда не выражал по отношению ко мне сочувствия. Даже Первенец этого не сделал, когда принес мне воды. Он просто не хотел, чтобы я умерла раньше мамы, и рассказывал что-то о естественном чередовании смертей, которого следует придерживаться. Но мне и не хотелось никакого сочувствия. Этот черный пес меня разозлил. Потому что из-за его слов я почувствовала себя слабой. А я не была слабой!

Я снова пошла вперед. Я молчала, надеясь, что черный пес последует моему примеру. Когда он снова заговорил, это прозвучало так, как будто проявленное им сочувствие придало ему самому сил:

– Так все-таки что же произошло с твоим глазом?

– Я уже сказала, что тебя это не касается! – рявкнула я.

– Я вовсе не хотел тебя сердить. Прости.

Прости? Когда собака совершает ошибку, она об этом помалкивает! Просить прощения – это признак того, что ты слабый (точно также как скулить – признание того, что тебе больно). Мне следовало бросить этого слабака на произвол судьбы. Посмотрела бы я, как он сумеет справиться с крысами. Или с Громом.

– А как тебя зовут? – спросил он.

Я презрительно фыркнула.

– Ты не хочешь мне говорить?

– А ты не можешь угадать?

– Нет, не могу, – удивленно ответил он.

– Рана, – прошипела я еще более презрительно.

В его глазах появилось еще больше сочувствия. Я зарычала, давая ему понять, что хочу, чтобы он наконец-то заткнулся. Мы стали молча взбираться на последнюю гору мусора. Уже чувствовался запах воды, и черный пес прошептал:

– Спасибо.

– Спасибо?

Мыслитель был последним, кто меня за что-то благодарил. В ту ночь, когда ему стало ясно, что у мамы до нас был другой выводок и что она потеряла тех своих щенят. Хотя тогда была теплая летняя ночь, Мыслитель попросил меня позволить ему ко мне прижаться, и я разрешила ему это сделать. То, что мне в ту ночь тоже хотелось прижаться к нему, я от него утаила.

– Ты меня спасла, – продолжил черный пес, и его низкий голос стал ласковым.

Это мне понравилось, хоть я, в общем-то, должна была воспринять это как еще одно проявление слабости. Затем он сказал печально:

– Я еще никогда не сталкивался с такими детьми, как те.

– А мне известны только такие, – сказала в ответ я.

– Лилли – совсем другая.

– Лилли?

Еще одно странное имя. Такое же странное, как и «Макс». Я все еще не знала, что оно означает, и мне было даже не так-то просто его произносить.

– Это маленькая девочка, которая живет с нами в доме.

Я с трудом могла себе такое представить. Этот черный пес обитает в одном из людских жилищ? В одном из тех огромных ящиков, которые мы можем видеть с вершин самых высоких мусорных гор и которые ночью светятся и затем кое-где гаснут?

– Лилли добрая, и она всегда позволяет мне спать в ее постели, хотя хозяйке это и не нравится, – его голос стал еще более ласковым. – Однако хозяйка все-таки разрешает это делать, потому что у Лилли по ночам случаются кошмары, но когда я сплю рядом с ней, ей ничего плохого не снится. Когда хозяйка прогоняла меня из кровати Лилли, я просто ложился перед кроватью, а после того, как хозяйка выходила из комнаты, снова забирался в кровать. Я думаю, что хозяйка об этом знала и мирилась с этим, потому что она хотела, чтобы Лилли не испытывала во сне страха.

Я не поняла почти ничего из того, что он говорил. Кровать была вроде бы тем местом, в котором спят человеческие детеныши. И Лилли черному псу нравилась. Это мне было вроде бы понятно. Но почему собака спала не рядом с другими собаками, а рядом с человеком? Может, именно поэтому от черного пса исходил такой сладковатый запах? Сейчас, когда из его лапы уже не сочилась кровь и он больше не потел от страха, я почувствовала остатки этого сладковатого запаха. Я, в общем-то, знала этот запах только по пластиковым бутылочкам, которые люди выбрасывали на мусорную свалку. В бутылочках этих были остатки какой-то горькой кашицы – иногда небесно-голубого цвета, иногда розового. Разорвал ли черный пес одну такую бутылочку зубами и вывалялся в ее содержимом, или же это люди втерли содержимое бутылочки в его шерсть? Еще более странным было другое: как могла собака жить вместе с людьми и даже считать это приятным?

Мы достигли вершины кучи и увидели реку, которая тянулась впереди нас внизу. Осенью и зимой ее течение было бурным, но сейчас она текла спокойно. Мы – я, мои братья и сестра – пили из этой реки, но нечасто. Между горами мусора было достаточно много дождевых луж, и даже когда летом от жары они становились совсем маленькими, воды в них хватало на всех нас. Иногда мы также лакали сладкие липкие соки из не до конца опорожненных бутылок. Некоторые из этих соков были сплошным наслаждением, от других у нас потом болели животы. Различать их мы научились еще в детстве.

Пару лет назад той горы мусора, на которой мы сейчас стояли вместе с черным псом, еще не существовало. А вот теперь мусорная свалка добралась до самой реки. Может, когда-нибудь и эту реку завалят мусором?

– Нам нужно туда, вниз, – сказала я черному псу и побежала вперед, чтобы уже не слушать больше его нелепые рассказы о Лилли, кровати и хозяйке. На его хромоту уже можно было не обращать внимания: он и сам видел, куда нам следует идти.

Подбежав к реке, я стала пить. Вода в реке была чище, чем в лужах, хотя над ее поверхностью вились мошки и по ней плыл мусор. Осенью и зимой это были стаканчики и консервные банки, а сейчас, летом, – маленькие пластмассовые шарики, которые, похоже, никогда не шли на дно, в отличие от белой бумаги и цветного картона, которые пропитывались водой и тонули. Поскольку с нами, собаками, могло произойти то же самое, нужно было бы быть сумасшедшими, чтобы решиться залезть в реку.

Черный пес подошел ко мне и стал жадно пить из реки. Утолив жажду, он посмотрел на меня своими иссиня-черными глазами и спросил:

– Почему ты не залезаешь в воду?

– Я должна залезть в воду?

– Ну конечно. Я всегда с удовольствием плавал. Если бы не моя раненая лапа, я бы уже давно залез в реку, – ответил он, и вид у него впервые стал хоть немного радостным.

Плавать? Этот черный пес, наверное, рехнулся!

– Ложись вон там.

Я показала на куст, росший на берегу. На нашей стороне реки этот куст был единственным большим растением, которое торчало из пыльной земли. На другом берегу кусты образовывали целые заросли.

Черный пес послушался меня и заполз под куст, держа ноги полусогнутыми – так, чтобы в случае чего можно было быстро дать деру. Затем он спросил: