Забытые - Диан Дюкре Страница 49

Это будет первое выступление с тех пор, как смерть унесла Сильту, потом Дагмару, с тех пор как исчез Давернь. Теперь у артисток нет костюмов: чтобы почтить память Сильты, они решили выступать в обычной одежде.

– Нам нужно исполнить что-то такое, что могло бы рассказать о нас, – размышляет Ева.

– Но у нас ничего нет! – говорит Лиза.

– Так возьмите мои меха! – предлагает Бьянка.

– Одна шуба на четверых – негусто, – отвечает Сюзанна.

– Моя шуба – негусто? Но это скунс из Америки!

– От того, что ты произносишь это с американским акцентом, ничего не меняется, как был скунс – так скунс и остался, и нечего тут распыляться. Если бы Педро мог, он завалил бы меня скунсами с ног до головы.

– Да нет же, нам нужно придумать звучное название.

– Я знаю! Мы будем «Camping Girls»! ^[87] – восклицает Сюзанна.

Женщины прыскают от смеха.

– А что, вы же слышали Бьянку, сейчас модно все то, что называется по-английски! «Девушки из лагеря» – это ужасно смешно, ну а «Camping Girls» здорово звучит!

– Малышка права, нам нужно произвести впечатление! Будущее за Америкой!

Глаза Сюзанны, которую поддержала Бьянка, светятся так ярко, что ни у кого не хватает мужества с ней не согласиться. С самого их приезда в лагерь Сюзанна никогда не плакалась. Благодаря ее жизнерадостности подруги по бараку даже в самые трудные моменты продолжали верить в человеческую доброту.

– Если все будет хорошо, после войны мы поедем в Нью-Йорк и будем там выступать… Ева и ее «Camping Girls», – зачарованно повторяет Сюзанна. – Потому что возвращаться на ферму мне уже не хочется… Мы расскажем нашу историю репортерам: как немка, еврейка и француженка победили войну и пересекли Атлантический океан! Нас сфотографируют! И конечно, будут нам аплодировать.

– А что будет с Педро? – поддразнивает ее Ева.

– Он станет нашим импресарио, черт побери!

– Значит, друзья, решено: с этого вечера мы – «Camping Girls»! – заключает Ева.

Кто-то стучит в дверь барака, которая настолько отсырела, что стала похожа на папье-маше. В честь рождественского вечера Эрнесто отпустили. Он бежит к Лизе, бросается ей в ноги и покрывает ее живот поцелуями. Эрнесто безумно любит Лизу. Сколько раз они виделись? Совсем немного. Они говорят на разных языках, поэтому, чтобы хоть как-то общаться, бормочут что-то на плохом французском, разговаривают лишь о самом главном. А то, что остается непонятым, оставляют на волю случая.

– Скажи-ка, Эрнесто, ты говоришь по-английски? – спрашивает Сюзанна, чтобы убедиться, сможет ли он участвовать в их новом проекте. – Если нет, тебе придется подучиться, – шепотом добавляет она, подмигивая.

Эрнесто вынимает из кармана два небольших предмета. Из куриной косточки, которую ему дали в столовой, он смастерил для Лизы кольцо. Белое, почти идеально круглое, с впадинами в виде лепестков. Сверху ему удалось вставить маленький камешек. Эрнесто долго искал что-нибудь подходящее и наконец увидел камень с зеленоватым отливом и темными прожилками. Он отполировал находку. Любовь не всегда красноречива, иногда чувства выражают с помощью поступков. В другой руке Эрнесто держит деревянную юлу с вырезанными звездочками. Острие покрыто тонким слоем алюминия. Он протягивает юлу Еве и говорит:

– У каждого ребенка должны быть рождественские подарки, чтобы он знал, что о нем не забывают.

В лагере, где запрещено общение между мужчинами и женщинами, все обо всем знают. Ева принимает подарок: ее забавляет мысль о том, что она может отправить Гельмуту, который уже давно вырос из таких игрушек, немного детства, которого она сама никогда не знала. Она не обязана выбирать: быть ему матерью или чужим человеком. Между этими двумя крайностями – множество деталей, например эта маленькая игрушка.

В бараке «Червонный туз» Эльсбет ставит на лавки белые эмалевые чашки, в которые наливает горячее молоко, полученное от Красного Креста, и раскладывает в новенькие жестяные тарелочки по ложке паштета и по кусочку шоколада. Все тарелки в идеальном состоянии, кроме одной, с надколотым краем. Больных уложили, остальные рассаживаются рядом, и вскоре барак уже заполнен до отказа. На этот раз зрителями на представлении будут только заключенные: так распорядился Грюмель, опасаясь гнева начальства. Нет ни сцены, ни декораций, лишь афиши с изображением швейцарских гор и красно-белый флаг, который Эльсбет повесила на стену и который теперь красуется, словно знамя свободы. Еще никогда медсестра так собой не гордилась. Она не только кормит заключенных и старается по мере возможности обеспечить их всем необходимым, но еще и способствует тому, чтобы они чувствовали себя живыми. Эльсбет в последний раз окидывает барак взглядом. Все готово. Испанцы поставили на рояль маленького деревянного ангелочка, к которому приделали крылья из высушенной на костре глины. Медсестра подходит к роялю и видит надпись на табличке: «Эльсбет, ангел Гюрса».

Ева садится за инструмент. Она давно не играла и начинает опасаться, что успела все забыть. Но это не так: ее тело все помнит. Спина немного наклоняется вперед, плечи приподнимаются, руки порхают по клавишам, ноги жмут на позолоченные педали. На сцену выходит Лиза и начинает исполнять танец Марии, которому ее научила Бьянка. Она кружится, затем начинает молиться, носит невидимого ребенка, производит малыша на свет, кормит младенца. Еврейка перед немецкой публикой исполняет танец, рассказывающий о ключевых моментах жизни христианской Девы Марии, в ночь на Рождество, в протестантском медпункте французского концентрационного лагеря. Затем Сюзанна с Бьянкой поют песню, сочиненную Сюзанной, – «Безумные хайль-пастушки» ^[88].