Ковыль (сборник) - Иван Комлев Страница 49

Как быть? Неужто прямо сейчас он может взять кучу денег, натолкать в карманы и – по улице?!

– Ну, что? – не дождалась ответа Валентина Ивановна и постучала нервно пальцем по столу. – Записать на книжку?

Сберегательной книжки у Егора Кузьмича никогда прежде не было. Не потому, что она представлялась Сбруеву чем-то вроде тех облигаций, которые оказались простыми бумажками, годными лишь на то, чтобы на стену наклеить, а потому, что, как известно, лишних денег у Егора Кузьмича не заводилось.

Валентина Ивановна приняла его молчание за согласие и стала писать, потом протянула ему листок толстой бумаги, обмакнув перо в чернильницу, дала ручку:

– Распишись, Егор Кузьмич, вот здесь. А теперь – здесь.

Бумага плотная и гладкая, и оттого буквы расползались на ней широко, чуть не во всю страницу.

– Вот так, – Валентина Ивановна вздохнула с видимым облегчением, – целая легковушка в кармане поместится.

Егор Кузьмич зачем-то расстегнул верхнюю пуговицу на пиджаке и спрятал книжицу-копилку во внутренний карман.

С полдороги Сбруев повернул назад: проверить реальность произошедшего. Документ при нём, а денег-то и не видел Егор Кузьмич ни рубля – червячок сомнения опять зашевелился: сон не сон, а вдруг какой-нибудь подвох? Умом понимал, что страхи его нелепы, а душа всё тревожилась: не может быть!

Валентина Ивановна не удивилась его появлению, не дожидаясь, что он скажет, вынула из специального ящика знакомую уже ему картонку, на которой он расписывался.

– Я тоже не сообразила, что надо было сколь-нибудь выдать. Своих-то в гости, поди, позовёшь, угощение, подарки… Сколько дать?

Егор Кузьмич обрадовался, что Валентина Ивановна подсказала ему, зачем он вернулся. Верно: приедут дети с внуками – вот радость!

– Пятьдесят! – размахнулся Сбруев и поглядел на Валентину Ивановну с сомнением: неужто даст?

– Давай книжку-то, – улыбнулась она.

Егор Кузьмич заспешил и никак не мог попасть пятернёй под отворот пиджака, а булавка, которой он застегнул карман, и вовсе ускользала, как лягушонок. От непривычной суеты и волнения его даже пот прошиб! Наконец справился и с этой незадачей, облегчённо выдохнул и подумал вдруг: «А что если заломить тысячу?» Его так и подмывало: «Тысячу!»

– Не мало будет полсотни? – спросила Валентина Ивановна. – У тебя же их вон сколько, да и тётки-Дарьины, наверное, явятся. Бери сто.

То, что Дарьины дети тоже приедут – было соображение, но как-то несущественно, отдалённо, оттого, видимо, что и с деньгами тогда ещё не прояснилось, а вот теперь, когда никаких сомнений не осталось, и о приезде чужих детей посторонний человек говорит, как о само собой разумеющемся деле. Что-то неприятно кольнуло в сердце. Захотелось хоть однажды сделать широкий жест перед детьми, смотрите, мол, отец ваш каков! Но при чужих – как же?

Купеческий восторг, на мгновение овладевший настроением Сбруева, угас.

– Сто, ладно, – согласился он. И мурашками по спине: «Тысяча старыми!»

Один раз в жизни заработал за месяц больше тысячи Егор Кузьмич, но не получил такой огромной суммы, потому что случилось это накануне денежной реформы, и зарплату, за вычетом аванса, выдали новыми деньгами.

В жизни столько не писал Сбруев, сколько в этот день; а зря избегал, писарское дело оказалось на диво прибыльным. Он уже подтрунивал над своими недавними сомнениями. Ощущая рукой в кармане хрустящие бумажки – две двадцатипятирублёвых, три десятки и четыре пятёрки – так выдала ему Валентина Ивановна, – направился не в магазин, а домой.

Но вслед за радостью, что реальность выигрыша подтвердилась наличием денег, в душе Егора Кузьмича зародилась тревога и, разрастаясь как снежный ком, катящийся с горы, вылилась в одно короткое, но страшное слово:

– Беда!

В чём заключалась эта беда, он не мог себе объяснить, но чувствовал её близкое дыхание – будто тёмная туча нашла – хоть кричи, призывая людей на помощь. Прямо наказание: сперва лишился покоя и сна, что денег не получит, а теперь и вовсе небывалое – страх накатил. С чего бы?

Не Федьки же забоялся? Разбойник он, конечно, тот, три срока отбухал, а и в четвёртую ходку не задержится. Вся Федькина горемычная жизнь Сбруеву известна. Первый раз он мальцом на воровство пошёл, с голодухи, которая была после войны. С настоящими урками по глупости связался, а дело оказалось мокрым – сторожа на продскладе зашибли до смерти. Хоть Федька и не бил, но в деле участвовал. Тут Федькина жизненная линия и обозначилась. Потом, когда высшую воровскую науку он в лагерях освоил и вышел на свободу, без ножа за пазухой по улице не гулял; нож – для храбрости. А когда нож под рукой, рука зудит… Правда, на улице никто не пострадал. Женился к тому случаю Федька и тёщу свою по пьянке сильно порезал. Сбежал из дома молодой жены, но недалеко, поймали, судили. Вышел – и опять с ножом, у мужика в городе деньги отнял. Снова пустился в бега, страна большая, надеялся, что не найдут. Нашли и спрятали – в надёжное место. Всякому сроку приходит конец, две недели назад Федька «нарисовался» в родимой стороне. К матери в хату пришёл жить; жена его уехала из этих мест с более путёвым мужиком – от греха подальше. Глаза у Федьки тёмные, цыганские, взгляд жуткий, душа в черноте, не угадаешь, что в ней, а к дому тянется.

Деньги в кассе – соблазну меньше, и не столько даже Федьке, сколько дружкам его.

Нет, не жулики смущают Сбруева, а что-то иное вгоняет в тревогу и смуту, неведомое ранее и потому зловещее.