Невинность палачей - Барбара Абель Страница 49

Дорога тянется, разворачивая свои умиротворяющие пейзажи, радуя перспективой – этим огромным горизонтом, который открывается взору Жермен Дэтти, расцвеченный приятными закатными тонами. Очень давно мир не представал перед ней в таком ракурсе.

Мир, который когда-то принадлежал ей.

Пожилая дама невольно наслаждается панорамой, простирающейся за пределами автострады: тонущими в сумерках холмами, похожими на волны, и мерцающими вдали огоньками населенных пунктов, и даже обшаривающими асфальт лучами автомобильных фар. Все это создает атмосферу праздника, словно отправляешься куда-то на каникулы. Жермен закрывает глаза. В ее воображении изгибы рельефа продолжают свой чувственный танец, ветер колышет травы, воспоминания трепещут, вальсируют под аккомпанемент картинок, которые всплывают и тонут, становятся все ярче, все четче. Счастливая улыбка появляется на лице старой гарпии, хотя она сама этого и не замечает…

Но стóит Жермен открыть глаза, и ее лицо спешит принять прежнее выражение, словно застигнутое с поличным на месте преступления. Выражение, больше подходящее случаю: презрительное, злое, нервное, раздраженное. И все же ощутить эхо давно забытых эмоций ей приятно, они – как луч удовольствия, проникающий в самую душу.

Возникает еще одно ощущение – тиранического характера, непривычное, можно сказать, даже редкое…

– Я хочу есть! – громко заявляет Жермен Дэтти с таким чувством, будто готова проглотить целого быка. Хотя обычно аппетит у нее, как у птички.

Она получает пакет печенья, которое терпеть не может, и поэтому вышвыривает из окна. Мальчишка возмущается, жалуется матери, но эта ослица, разумеется, останавливаться не собирается. Упрямая ослица, которая так напоминает ей саму себя. И даже это злит Жермен – необходимость признать, что она видит себя в ней: то же несговорчивое упорство, та же проросшая в сердце принципиальность… Язва, а не женщина.

Жермен не сдается и требует нормальной пищи, но ее не слушают. Хуже того, на нее не обращают внимания, и, в довершение всего, этот мерзкий старикашка, который сидит с ней рядом, начинает отпускать глупые шуточки на тему туалета!

И тут у нее за головой включаются динамики. Только не музыка, она ее терпеть не может!

А парочка на передних сиденьях тем временем затевает серьезный разговор…

Жермен возвращается к созерцанию пейзажа. Местность осталась холмистой, но ее рельеф несколько переменился, очертания объектов на фоне горизонта начинают понемногу расплываться. Подступает головокружение – от этого бескрайнего пространства и его глубины, которую она скорее угадывает, чем видит…

Ну и денек!

Громкое восклицание заставляет ее вздрогнуть. Мать и сын снова сцепились. В общем, как обычно – больше всех орут те, кому лучше бы помолчать… Жермен отпускает язвительную реплику с целью немного осадить мальчишку. В зеркале заднего вида она перехватывает удрученный взгляд матери, изнемогающей под гнетом обстоятельств. Как ни странно, это щекочет ей нервы, и Жермен приходится сделать над собой усилие, чтобы справиться со злорадством, – ей, которая не привыкла сдерживаться. Ее так и подмывает высказаться вслух: «Брось парня, пока он сам тебя на помойку не отправил! Материнское самоотречение – дурь, тебе от этого не будет ничего хорошего, одни неприятности!» Она спрашивает себя, почему большинство матерей повинуются абсурдному инстинкту и защищают свое потомство даже в случае, когда это грозит им гибелью. Чувство долга играет свою роль, конечно, но не главную. Это гораздо глубже, заложено на генетическом уровне – бремя наследственности, гильотина атавизма. В лучшем случае – ловушка для совестливых, в остальных – пагубные чары, которые окутывают женщину в момент родов и превращают ее в производительницу, непоправимо преданную своему потомству и готовую на все, лишь бы оно выжило.

– А если я сдамся? Если я все расскажу фликам, скажу, что это – несчастный случай, объясню, как все случилось? Может, они поймут, ты ведь всегда говоришь, что повинную голову меч не сечет… И ты не должна страдать из-за моего идиотизма, и дедушка тоже. И даже если я попаду в тюрьму, то ненадолго. По крайней мере на меньший срок, чем если нас поймают, и тогда…

У Жермен комок подкатывает к горлу. Предложение мальчишки разит в самое сердце. Эти слова, которые ждешь всю жизнь и которые наконец звучат, когда ты уже в шаге от беспомощности, заставляют засушливую землю несбывшихся надежд породить нежный росток…

Слова, которые ей так хотелось бы услышать от своей дочери.

Жермен закипает. Она знает, что ничем не лучше этой матери, которая в критический момент положилась на инстинкт, а не на свое здравомыслие. Всю жизнь стремиться к независимости в поступках и мыслях, воспитывать в своей дочке понимание, что она не должна собой жертвовать, что нужно уметь противостоять правилам и приличиям, не поддаваться тирании мужа, который обращается с тобой, как с домашней прислугой…

Жермен Дэтти родилась в тридцать втором году и принадлежит к поколению женщин, чьи интересы и чаяния были принесены на алтарь семьи. Мать, сестры, подруги – все выбрали эту дорогу послушания и прошли все ее этапы, соблюдая условности и приличия, наперекор своим личным устремлениям. Жермен предпочла другой, более тернистый путь, хотя, став замужней дамой, материально была вполне обеспечена. К замужеству ее подтолкнуло желание поскорее покинуть лоно семьи и избавиться от родительской опеки. Но увы! Очень скоро обнаружилось, что она попала из огня да в полымя и что столь желанную для нее независимость будет очень трудно получить: муж, человек властный, обидно высокомерный и не слишком восприимчивый, желал видеть ее послушной и услужливой супругой и даже не думал делиться с ней не только сокровищами мира, но и элементарными жизненными удовольствиями. Он заставил Жермен облачиться в одежду, которая очень скоро стала ей тесна, тем более что сшита была уж точно не по ее мерке. На первых порах этого склерозирующего союза она еще пыталась соответствовать ожиданиям, но бунтарская натура свела на нет все ее попытки подчиниться мужу. Узнав, что беременна, она вдруг осознала, что ловушка неумолимо захлопывается и пора прощаться со всеми надеждами на свободу. Она представила, что, как матери и сестрам, ей придется днями и ночами подтирать зады целой ораве детишек, воспитывать их и кормить, чтобы по прошествии десятка лет они разбрелись кто куда, оставив ее обессиленной и поблекшей. И вот, прежде чем беременность стала явной, она взяла ноги в руки и сбежала из дома, предпочтя хаос внешнего мира постылому комфорту ничем не примечательного существования. Переехала в другой город – подальше от жизни, казавшейся такой унылой. Побег осудил не только ее супруг, но и семья. Никто не собирался ей помогать.