День учителя - Александр Изотчин Страница 49

Письмо было украшено всякими вензельками, а текст набран разными цветами и шрифтами. Над полиграфией послания, видно, серьезно поработали. Андрея слегка покоробила фраза о каких-то ее «правилах жизни», чем-то повеяло из ее прошлого, но письмо взволновало, а когда он представил себе Ирину, ласкающую себя там, ему самому захотелось зайти в ванную и снять напряжение. Об этом он незамедлительно сообщил Ирине, вновь позвонив в «Задругу». И ему не было стыдно. С этого дня, если им не удавалось встретиться, Андрей знал, что в почтовом ящике его ждет письмо от Ирины, а однажды там оказались стихи. Ее стихи:

«Ты странный, больно сознавать, но странный.

Сложный бесконечно и простой,

Ясный и расплывчато-туманный,

То камнем кажешься, то ласковой волной.

Живой, желанный! Господи, как просто

Сказать все это, выплеснуть, отдать.

А дальше, нежно, подражая мосту,

Тебя, как реку, томно обнимать». [1]

Образ мужчины, нарисованный в стихотворении, как показалось Мирошкину, не очень напоминал егр. Шевельнулась даже мысль, что это заготовка, написанная давно, посвященная кому-то другому, например, Долюшкину, и сгодившаяся на этот случай. Но потом, когда стихотворные послания начали появляться в почтовом ящике регулярно, Андрей привык, что, независимо от того, как развиваются их отношения, Ирина пишет грустные стихи. Как-то она объяснила: «В русской прозе всегда две главные темы — несчастная любовь и отсутствие денег. В стихах есть еще любовь к родине и описание всяких красот — природы, женщин и так далее. Я развиваю первую тему — несчастной любви. Не вдумывайся. Это просто знак внимания к тебе».

Ее писем и стихов за лето накопилось у Андрея много. Он закладывал их в объемную книгу немца Эккехарда Клюга «Княжество Тверское (1247–1485 гг.)». Этот красиво и дорого для 1994 года изданный том Мирошкину подарила Ирина. Лаврова вообще часто делала ему подарки — то очки от солнца, то дорогую туалетную воду, то еще что-нибудь. «У нас таким парфюмом душится главный редактор, — объясняла девушка. — И ты будешь теперь хорошо пахнуть, чтобы по тебе все девки сохли. А принадлежать ты будешь только мне». Он тоже дарил ей какую-то мелочь, мягкие игрушки, бижутерию и т. д., но сравняться с ней в желании дарить и, главное, в фантазии по поводу того, как обставить тот или иной подарок, Андрей не мог. На книжной полке в его комнате на Волгоградке, закрывая «макулатурные» тома Дюма, принадлежавшие Нине Ивановне, стоял автопортрет Ирины. Хотя она изобразила себя сзади, сидящей, опершись на руку, в красном незнакомом Андрею платье, с большим вырезом на спине, но это была она, он узнавал изгиб ее тела, сочные руки и волосы. Картинка была написана акварелью, но очень недурно.

Иногда ее внимание даже пугало. Она казалась одержимой в своей любви к нему, не вполне нормальной психически. Было что-то животное и в ее желании заниматься сексом — всегда и везде. Они по-прежнему «били рекорды». Препятствием не были ни недомогание — например, высокая температура (в июле она серьезно простудилась), ни месячные, независимо от того, было это начало цикла или конец. Все предметы мебели в квартире Нины Ивановны, исключая, разумеется, те, что находились во всегда закрытой «маленькой» комнате, испытали на себе силу любовного напора Ирины — столы, стиральная машина, стулья… Старенький диван, на котором спал Мирошкин, теперь совсем расшатался и невыносимо скрипел. Они перебрались на пол, а во время месячных для занятий сексом идеально подходила кухня. Перейти в ванную Ирина не хотела, секс в душе казался ей банальным. Ей нравилось лежать на прогретом летним солнцем линолеуме. Мирошкин в ее «критические дни» мыл кухонный пол дважды — до прихода возлюбленной и после, когда смывал вышедшую из нее кровь. А иногда и трижды, и четырежды за день — темперамент у Лавровой был сумасшедший. Она стремилась получать от процесса совокупления максимум удовольствия и, главное, знала, как его доставить себе и Андрею. Кроме замечательного умения достигать любого количества оргазмов за один половой акт, у Ирины был еще один незабываемый талант. Она умела сдавливать внутренними мышцами влагалища его «жилу сладости» (эпитет, привнесенный в их жизнь разносторонне начитанной Лавровой). О том, как она приобрела столь специфический навык и сколько ей пришлось тренироваться, Андрей старался не думать, приписывая обучение своей подруги ее испорченному и многоопытному мужу.

Родители Ирины давно были в курсе их отношений. Андрей предлагал Ирине просто переехать к нему, но она отказалась. Более того, после тех первых безумных ночей в мае девушка больше не оставалась у него ночевать, уходила поздно, в начале первого ночи, иногда в час, но все-таки уходила. Он как-то удивился этому и был тут же пристыжен ею: «Я, конечно, понимаю — я была замужем и вообще мне терять, как говорится, уже нечего, но если бы ты меня хоть немного уважал, то все понял. Я живу только с мужьями, до загса прихожу трахаться». Эта мысль заставила Андрея задуматься: «А ведь она все правильно поняла. У меня сомнений не было, что родители отнесутся к ее переезду сюда спокойно. Надкушенный кусок. И почему «мужья» во множественном числе? Что же я, выходит, ее действительно держу за…» За кого он ее держит, Мирошкин так и не решился назвать. Но, открыв это, он начал чувствовать к Ирине нарастание какого-то потребительского отношения. Обуреваемая страстью, девушка казалась настолько надежно привязанной к нему, что он начал терять ощущение ценности обладания ею. Теперь Андрей поглядывал и на других девиц, привычная Ирина перестала казаться ему фантастически красивой. На него, бывало, находило такое настроение, когда ему не хотелось ни обнимать, ни целовать ее. В эти моменты девушка вызывала у него какое-то внутреннее, едва сдерживаемое раздражение. Ему, например, казалось пошлым ее желание подражать Шарон Стоун в «Основном инстинкте». А однажды Андрею приснилась Лариса, во сне они познакомились, объяснились, была в этом сне и Ирина, собственно, не она сама, а осознание Мирошкиным своей связанности с ней. Ему приходилось решать — бросить ради Ларисы Ирину или нет. И он решил бросить. Проснулся совершенно разбитым и с чувством вины. Теперь Мирошкин думал о том, что страсть Ирины делает ее беззащитной: «И что с ней станется, если мы расстанемся? Сможет ли она пережить очередной удар, нанесенный мужчиной?» При ее одержимости и, казалось, переполнявшей девушку решимости пойти в своем чувстве до конца Андрею становилось страшно за нее. Но все это было пока на уровне подсознания, что ли.