Генерал - Дмитрий Вересов Страница 49

– Но Трухин – человек очень жёсткий, поверь, он знает себе цену… И работать с ним было бы намного лучше и проще, чем с каким-то генералом из красных. Он, кстати, спрашивал о тебе на обеде у Штрика.

– Что спрашивал? – вдруг испугалась Стази, пытаясь как-то связать свою фразу о советском конструкторе и синим пронзительным взглядом.

– Почему тебя не пригласили на праздник.

– Мне нечего делать на таких празднествах, – вспыхнула Стази и поспешила перевести разговор на другое, инстинктивно выбрав самое мелочно-женское. – Пойдем, ты хотел купить мне этот новомодный купальник, а то все принимают меня здесь за немочку из провинции.

Действительно завоеванный Париж принес тогда взрыв моды, и, хотя консервативные немцы следовали новым веяниям весьма осторожно, а немки, традиционно отличавшиеся некоторым мещанским дурновкусием, и вовсе умудрялись превратить парижский шик в нечто непонятное, одежда очень изменилась. И Стази, обладая внутренним вкусом и воспитанная стильным городом, не могла не попасть под обаяние нового направления, в котором так причудливо смешались фаллические мотивы войны и расцветающая им в ответ агрессивная женственность. Женщины торопились не потерять даром ни минуты, ибо смерть, всё обостряющая и дающая на всё новый взгляд, царила повсюду, даже в тылу, куда приходили похоронки и появлялись с той стороны пролива темные тучи английских самолетов. Но и здесь Стази чувствовала себя непричастной к этому миру страданий, ибо свои страдания она честно прожила и, скорее всего, будет проживать еще не раз, а потому она ощущала себя сейчас на этом белесом немецком курорте почти счастливой. Если так можно назвать состояние человека, чей отец исчез, мать в среднеазиатской безвестности, брат на фронте и, может быть, давно погиб или в плену, а любимый город терзает враг. А сам человек пленный и служит врагу не по насилию и не по убеждению, а практически лишь волею судеб… Но, если этот человек – женщина…

Но покупка купальника так и не состоялась, ибо прямо к плетеным кабинкам прибежал ординарец: Герсдорфа требовал Гелен. И, вставая, Стази потянулась своим сухим породистым телом, почти цинично промурлыкав: «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет…» [117]

Герсдорфа командировали в Варшаву, в местное отделение разведшколы абвера, и, как ни просила Стази оставить ее в замке, Рудольф не стал даже слушать, сухо напомнив, что она все же пленная и у нее есть обязанности.

– Разве вы платите мне за работу деньги, если у меня есть обязанности? – огрызнулась Стази, сама с ужасом слыша свои слова.

Но в ответ Рудольф только рассмеялся.

– Ого! «Мы не ра-бы, ра-бы не мы». Неужели это имеет для тебя какое-то значение? Ты не веришь мне? Понимаешь, это можно, но это слишком большая морока: надо официальное освобождение из плена, причем неважно, какой стороной. Ладно, я подумаю.

Если бы Стази знала, чем обернется эта нелепая перепалка, но она просто забыла о ней, очарованная красотой польской столицы.

Варшава была панской, надменной и гордой, причем этих качеств отнюдь не умаляли полуоборванные-полуголодные жители и кое-где разрушенные три года назад дома. Наоборот, эти черты насилия придавали столице еще больший трагический гонор, который почти физически ощущался на площадях и набережных. Поляки всегда недолюбливали немцев, а сейчас их сильное национальное чувство страдало особенно, ходили слухи и про антинемецких партизан, и про независимое правительство в Англии. Но, как ни странно, оказалось, что не меньше немцев поляки не любят русских. Всегдашняя неприязнь к российскому, более сильному соседу, помноженная на смертельную неприязнь к коммунизму, легла пропастью меж двумя нациями, не прошло даром и постепенное уничтожение во время советской оккупации польских военных и интеллигенции. Но подобное отношение к русским больно задевало Стази. С другой стороны, в Варшаве существовала большая колония русских – бывших советских – и, главным образом, их семейств, которые после тридцать девятого приехали сюда, чтобы обогатиться. Открыто говорили о том, что после оккупации начался «великий мануфактурный поход», когда советские люди – кто мог, конечно, – ринулись в Польшу скупать материи и все, что только можно купить заграничное. Постепенно эти «оккупанты», несмотря на немецкую власть, устроились, завели великолепные «барские» квартиры и не захотели возвращаться в пролетарское отечество. Многие воспользовались тем, что немцы не занимались штатскими русскими, и продолжали процветать даже на четвертый год войны.

Немцев, особенно военных, в городе было полно, даже трамвай разделялся веревочкой на две части, первая из которых, с сакральной надписью «Nur fur Deutsche» [118], работала только для немцев. И, как ни странно, поляки никогда не пересекали заветную веревочку, хотя смотрели на немцев угрюмо и надменно. Последние же вообще не смотрели никак, просто не замечали расу, недостойную внимания. Были с подобными надписями и рестораны, и магазины.

В целом же город, на первый взгляд, жил своей внутренней польской жизнью, презирая оккупантов и не заботясь о гибели других городов, будто война не касалась Варшавы, будто судьбы России и Германии ее никогда не затронут, как будто и маленькая искалеченная страна уже выплатила свою долю страданий…

Герсдорф жил в служебной квартире, из окон которой виднелся зеленый холм, а за ним верхушки деревьев. За холмом разбивали новый парк пленные французы. Стази с унизительным удивленьем смотрела на них – в черных беретах, плотные, ленивые, независимые. Они оживлялись только при виде проходящих девиц, галдели и размахивали беретами. В остальное же время лениво ковырялись в земле, а по большей части – отдыхали. Стази закрывала лицо руками и убегала от окна. Ей очень хотелось подойти и поговорить с ними, но, разумеется, никто бы ей этого не позволил, даже ходить одной было невозможно. И машину с Герсдорфом по дороге в школу в пригороде столицы всегда сопровождали два автоматчика на мотоцикле, хотя сам Герсдорф считал, что подобная глупая помпа только портит не только его дело, но и реноме Германии в целом.

И потому они со Стази часто шли по делам оживленными улицами в самые жаркие часы, она в простом платье, он в гражданской одежде, и Стази была уверена, что внешне их отличить от поляков невозможно. Оккупация выглядела совсем не так страшно, как ей представлялось, конечно, не так, как в Париже, где, как рассказывали, бьет ключом ночная жизнь, аншлаги в театрах, переполнены пляжи на Сене. Стази невольно представляла себе Новгород, но, если оживленную площадь кремля, где вперемешку гуляют немцы и местные жители, еще можно было вообразить, то все остальное пропадало в какой-то грязной мгле. Ни магазинов, ни кафе, ни какого-нибудь свободного общения она не могла себе представить, а вместо этого мерещилась зима и одинокие фигуры, бредущие по снегу. Наконец, Стази не выдержала и прямо спросила Рудольфа:

– Скажи, а у нас… тоже так?

Несмотря на странность вопроса, Рудольф все сразу понял, отвернулся и глухо ответил: