Смешанный brак - Владимир Шпаков Страница 49

Время Х наступает, когда дома, кусты и деревья почти скрывает темнота. Из-за поворота появляются не то чтобы люди – скорее тени. Они замирают, наверное, размышляя: не пройти ли до третьей линии? Но нет, сворачивают на четвертую, и я чувствую, как внезапно потеет спина. Все очень просто: вот идут злые люди, у них могут быть ножи или что-то еще, и через минуту решится вопрос, кто одержит верх. Банальный расклад ролей, годится разве что для телесериала, но для меня ситуация выглядит иначе. Только в путешествии я начал понимать эту жестокую простоту; а дома я вообще забыл, что бывают подобные столкновения.

Роман прикладывает палец к губам, усаживает меня на землю, сам же выдвигается вперед. И, когда тени приближаются, обретая зловещие очертания реальных людей, с криком выскакивает из укрытия. Следом выскакиваю я, издаю оглушительный свист, вздымаю над головой «дубину народной войны», что сразу обращает тени в бегство.

Точнее, убегают две тени; третья остается на месте, уменьшается в размерах, и, когда мы подбегаем, оказывается скорчившимся человеком. С топором в руке Роман склоняется над ним, ругается жутким голосом, даже свистком не заглушить эту ругань. От поверженного врага исходит запах алкоголя; а вскоре пробивается еще одна характерная вонь.

– Шайзе… – бормочу, прекращая дуть в свисток.

Принюхавшись, Роман опускает топор.

– Обгадился, сволочь, со страху…

– Не убивайте, мужики… – скулит враг, закрыв голову руками.

– Ага, из-за тебя только в тюрьму сесть не хватало! – Роман пинает его ногой в зад. – Пошел вон, паразит!

Вместо победной эйфории, однако, следует истерика.

– Сами сволочи, они и меня сволочью сделали! Ты слышал, какими словами я его крыл?! Хорошо, что ты не учил русский мат, иначе вообще перестал бы меня уважать. Я Манна читаю в подлиннике, своим ученикам Гейне декламирую, а научился так материться, что боцман позавидует! С топором в ночи дежурю, сам стал бандит; а с другой стороны, куда деваться?! Сучья, сучья жизнь!

Мы долго не можем заснуть. Я пригубливаю домашнее вино (хмельное, как темное пиво!), рассказываю о своем путешествии, надеясь пробудить интерес. А пробуждаю скепсис.

– Ты кто – представитель немецкого романтизма? – раздраженно вопрошает Роман. – Твоя фамилия Шиллер? Или Гофман? Только безнадежный романтик мог отправиться сюда пешком в надежде найти что-то особенное! Пощупать руками «загадочную русскую душу», посмотреть, куда ведет наш «особый путь», черт бы его побрал, ну и так далее. У вас там давно не в порядке с головой, даже умные люди допускали чудовищные ляпы, к примеру, Ницше. Надо же: он видел в славянских народах нечто особенное, отличное от народов западных! А Шпенглер? Умнейший человек своего времени, он утверждал, что сущность России – это обетование грядущей культуры! Ну не наивен ли этот мудрец? Да и наши не лучше. Знаешь, что Гоголь про Пушкина говорил?

– Я мало читал Гоголя… – отвечаю, уязвленный.

– Он говорил, что Пушкин – это русский человек через двести лет. А русский человек через двести лет – вот он, огурцы по теплицам тырит! А когда застукают, в штаны наделает и умоляет: «Не убивайте!». А зачем его, спрашивается, убивать, если он сам скоро загнется? Вон там, через два дома, такой же алкаш в прошлом году умер, так его только на седьмой день обнаружили, когда запах по участкам пошел. А? Это тебе не Томас Манн, у которого смерть – в красивой Венеции, на фоне порочной страсти, с чем еще можно примириться. С трупом, который крысы обгладывают, примириться нельзя. Самое обидное, что совсем молодые уходят, которым жить да жить! Ты видел мою хрущобу? Ну, дом пятиэтажный, в котором я живу? Так вот в этом доме из моих ровесников почти половина не дожили до сорока. Спились, в драках погибли, в Афгане и Чечне пропали… Жуть!

Что-то похожее я говорил себе сам, и не раз, но слышать собственные слова от другого человека, оказывается, неприятно. Удивительно: я уже хочу защитить эту землю, вступиться за нее, закричать: а как же ваш Гагарин?! Да, вы сделали из него товар планетарного масштаба (что-то вроде Че Гевары), но Гагарин был! И родился он именно здесь, на твоей смоленской земле!

Ночью не спится, я встаю с кровати и опять поднимаюсь наверх. Сквозь окно пробивается свет луны, и в ее мертвенном сиянии кружатся призраки тех, кто писал эти умные и глубокие книги. Кружится Гессе, вальсируют Генрих и Томас, сомнабулически топчется на месте Франц Кафка… Призраки заперты здесь, никому не нужные, они как в тюрьме. Но вот один выскальзывает наружу, потом второй, третий, на свободе призраки вырастают, упираясь головами в темное небо, и с горечью озирают окрестности. Титанам мысли нечего здесь делать, им надо уходить. И они, перешагивая жалкие домишки, теплицы, грядки с укропом и морковкой, движутся на Запад. Как, и Норман с ними?! Ну да, его ведет за руку один из титанов, и хотя мальчик явно не хочет покидать эту землю, приходится подчиниться. «Не в коня корм», – поясняют старшие младшему, и Норман, с тоской оглядываясь, удаляется в западном направлении…

Утром ночные картинки блекнут и растворяются в прозе жизни. Роман уже давно на ногах, он набивает продуктами земледелия большую сумку, устанавливает ее на тележку и перехватывает резинками. По его словам, «сволочи» как минимум неделю на их линию не покажутся, поэтому можно отправляться в город.

Продуктов земледелия столько, что приходится собрать еще одну сумку, ее грузим на вторую тележку. И мы отправляемся в путь. Основной колесный транспорт в Германии – автомобиль; в Афинах – мотоцикл, в Китае – велосипед. В России главное колесное средство – ручная тележка, ее таскает за собой едва ли не половина населения. Опять сближаясь с местными жителями, я тащу тележку с огурцами, которые мама Романа закатает в банки, и семейство педагогов (жена – тоже учительница) не умрет с голоду.

– Не обижайся за вчерашнее, – говорит Роман. – Мы тут, как зэки лагерные, которые считали себя гораздо умнее фраеров-интеллигентов, сидевших по 58-й статье. Те были культурные, образованные, имели ученые степени, но все это за лагерной колючкой ничего не стоило. Блатной с пятью классами давал сто очков вперед любому профессору, а потому проявлял высокомерие. Вот и мы так же высокомерно относимся к европейцам. А надо ли гордиться этим умением выживать в любых условиях?

Мне повезло: мой «зэк» оберегает «фраера», учит и дает советы. Один из советов звучит на площади, где мы пересаживаемся с маршрутки на трамвай. На устланном квадратными гранитными плитами пространстве сбились в группу молодые люди характерной наружности: черные куртки, бритые головы, татуировки на открытых частях тела…

– От этих бритоголовых держись подальше, – говорит Роман. – Таких топором не запугаешь, они сами тебе голову отрежут…

Я знаком с этой атрибутикой, такие же наци швыряли камни в окно Францу, перешагнувшему через законы крови. Или здешние наци все-таки другие? Я вижу шрамы, синяки, разбитые губы, нездоровую худобу и понимаю: они отличаются. Наши бритоголовые более сытые, лоснящиеся, их увлечение – в немалой степени мода, маскарад. Эти, видно, обозлены всерьез, здесь агрессия бьет фонтаном со дна души, ею охвачено молодое тело, вынужденное вместо мяса и витаминов поглощать закатанные в банки огурцы и картошку с дачных огородов.