В футбольном зазеркалье - Николай Кузьмин Страница 49

Администратор Смольский в своих подозрениях насчет необъявленной войны оказывался прав: угроза «чистилища» (разумеется, с самыми решительными оргвыводами) висела с того дня, когда команда возвратилась домой после южных сборов и первых неудачных выступлений на чужих полях. Проигрыш столичному «Торпедо» в день открытия сезона на своем стадионе только подбавил остроты. И «чистилище» состоялось бы, тренера неминуемо «поставили бы на ковер», как любил говаривать с потиранием рук начальник локомотивного депо. Но – впереди был трудный матч в Вене, а тут еще вмешательство газеты!

Затея Брагина с организацией встречи в железнодорожном клубе сразу спутала все карты. Перед таким собранием, какое намечалось, оправдываться в своих действиях тяжеловато, – пожалуй и совсем не оправдаешься. Затевать сейчас что-то с тренером, значило в открытую вредить команде. А если учитывать, что до матча в Вене оставались считанные дни, то всякое травмирование команды – это, знаете ли… Таким образом брагинский расчет (по крайней мере в первой своей части) восторжествовал: до встречи в клубе «чистилище» так и не собралось – не решилось показать своего жала. Теперь все зависело от встречи с рабочими дороги, но тут Брагин был спокоен: старожил города, знаток спорта, поклонник команды, он предсказывал исход заранее. Самое трудное, как он уверял, осталось позади. («Если, конечно, – добавлял он с улыбкой, – не считать игры с австрийцами).

В день встречи команда жила по привычному графику, лишь в расписании, висевшем на щите пониже номера стенной газеты, рядом со списком дежурных, вместо большой вечерней тренировки появилась строчка: «18.00. Выезд в клуб ж-д».

Сборы начались за час. Хлопали двери, бегали из комнаты в комнату. Необычным представлялся этот вечер в клубе, от которого местные порядочно отвыкли, а те, кто был приглашен в команду со стороны, его вообще не видели. Они и народ, болельщиков своих, привыкли видеть только на трибунах, безликой и ревущей массой.

Собираясь, Скачков с Мухиным бестолково сталкивались перед раскрытым шифоньером, рылись, выкладывали на кровати костюмы, рубашки, носки. Мухин пристал, чтобы Скачков помог ему затянуть потуже галстук. Он не признавал последней моды на широкие пестрые полотнища во всю грудь и продолжал хранить старые: узенькие, черные. Владик Серебряков, самый модный парень в команде, ругал маленького Мухина за отсталость «скобарем», забывая, что форсить Мухину некогда: двое детей все-таки…

Пришел Батищев, почти одетый, с бритвой, попросил подбрить шею.

– А Витька? – удивился Мухин, крутясь перед зеркалом.

– Пошел он, знаешь! «Давай, говорит, я тебя мыслителем сделаю, со лба забрею».

– Ну, иди сюда.

Пристроиться к батищевской шее Мухин не успел – из коридора заглянул Владик Серебряков, одетый раньше всех, изнывающий от безделья.

– Стой, скобарь, стоп! Сема, ну кому ты красоту свою доверил? Дайка сюда.

Он отодвинул Мухина, забрал бритву и, отворачивая на Батищеве хрустящий ворот рубашки, замурлыкал:

– «Ах, не знает киска Мурочка, какой проказник Васька-кот!»

– В ладя, поаккуратней!

– Кому говоришь! Не ной под руку.

Спокойно было в комнате, где жили Анатолий Стороженко и Павел Нестеров. Павел лежал в носках и грыз яблоко. Он приподнялся на кровати и выбросил огрызок в окно. Основательный Стороженко сидел в футбольных трусах и неторопливо правил на ремне бритву, отцовскую, с костяной пожелтевшей ручкой.

– Эй, вы, пижоны! Вам что, особое приглашение?

– Успеем, – степенно отмахнулся Стороженко.

На одеяле рядом с ним разложен пустыми рукавами в стороны костюм, выставлены новенькие остроносые туфли. Галстук у Стороженко – все пижоны сегодня ахнут и зайдутся от зависти.

– Паш, – позвал Анатолий, взбивая в чашечке пену, – садись давай. Да полотенцем замотайся, что ли…

К автобусу парни вышли парадные, затянутые, с розовыми от бритья и одеколона лицами. Даже Матвей Матвеич переменил мешковатые тренировочные штаны на отглаженные брюки и поверх фуфайки натянул пиджак.

Стали проходить, рассаживаться. Рядом со Скачковым опустился Батищев, благоухающий, волосы лежат одним влажным глянцевым крылом. Костюм стеснял его, он сел и сунул между колен крупные угловатые руки. Сзади его задирал неугомонный Кудрин.

– Сем, а Сем… – и пихал в плечо.

– Вить, отстань, а? – просил Батищев, не поворачивая багровой, стиснутой воротничком шеи.

Быстро прошел и молчаливо забился в самый конец автобуса Федор Сухов. С тех пор, как появился на базе, он, кажется, никому не сказал ни слова, но на тренировках работал с такой одержимостью, словно замаливал грехи.

Телефон на базе был заперт, и с Клавдией поговорить не удалось, все же Скачков не сомневался, что все они сегодня окажутся в клубе: постарается Звонарев.

Качал, потряхивал сидевших парами парней несущийся автобус, коротко, словно огрызаясь, рявкала сирена. За окном поднимались и опускались провода на столбах. С коротким свистом проносились встречные машины. Тарахтящие грузовички, гремя бортами, робко жались к обочине, уступая стержень автострады гладкому, как ракета, автобусу. Семен Батищев, двигая румяными губами, сосал конфетку. Теперь, когда Комова окончательно отчислили, Семен железный кадр в защите, больше ставить некого. Недавно на теоретическом занятии Иван Степанович сказал, что в Вене ему придется взять на себя Ригеля, нападающего австрийцев, грубого, хамоватого, обратившего на себя внимание еще в осеннем матче. И Семен сейчас счастлив настолько, что весь светится.

«А что? – думал Скачков, поглядывая сбоку. – Возьмет и сыграет. На Ригеля только такой и нужен. Сема в случае чего не побоится и кость на кость сыграть. Уж чего-чего, а на испуг его не возьмешь.

Клуб находился в старом железнодорожном поселке. В узких окраинных переулках автобус оказался неуклюжим и громоздким и резко сбавил ход. Мощный мотор, привыкший жрать асфальт прямых разгонистых дорог, заклокотал, завыл, смиряя заключенные в нем силы.

Миновали низкую зеленую ограду заводского стадиона, и многие в автобусе оборотились. Для поселковой ребятни этот участок за деревянным крашеным забором был дом родной. Когда-то и Скачков прошел здесь выучку заворотного мальчишки, бросался в свалку из-за улетевшего с поля мяча. У них тогда были свои кумиры, и каждому из пацанов хотелось подать мяч именно избраннику, чтобы удостоиться хотя бы взгляда. В ту розовую пору мальчишкам верилось, что самым грозным футболистам мира запрещалось бить правой ногой, чтобы не покалечить вратарей, а у некоторых, самых свирепых, на коленке было выколото: «Убью – не отвечаю!» Еще что-то рассказывалось об обезьяне, выдрессированной на вратаря. Непробиваемо стояла в воротах обезьяна! Вспоминать сейчас об этом грустно: как-то слишком быстро и в общем-то совсем незаметно все оказалось позади. Давно ли сердце замирало от тех же баек о дрессированной обезьяне, а вот уж и собственный финиш надвигается, окончательный тираж. Когда только успелось! Все годы, пока он играл и входил в известность, ему казалось, что находится он только у начала увлекательной, счастливой жизни и предела ей, как и своим неизрасходованным силам, впереди не виделось. Жилось легко, бездумно, вокруг кипело окружение друзей, компаний, привычным становилось панибратство известных и влиятельных людей. Но вот нарядный комфортабельный автобус, привыкший к стремительным автострадам, скрипит и фыркает, ныряя в клубах улежавшейся дремучей пыли, а Скачкова не оставляет ощущение, что сегодняшним посещением полузабытого заводского клуба для него как бы замыкается некий круг. И поиграл, и по миру поездил. Мог бы играть в Москве, в команде, ставшей чемпионом, – его тащили в свое время, предлагали переход. А сейчас… Значит, пусть клаксонящий автобус мчит других парней, других счастливцев…