Гангстеры - Клас Эстергрен Страница 49

У Конни не было своего мнения относительно Роджера Брауна, и ему не довелось повстречаться с ним в семидесятые годы, когда тот играл роль великого инквизитора левых сил. Если Конни и случилось когда-нибудь высказаться критически по поводу возможностей СХТМ, он с радостью принял контраргументы дочери. Порой она добровольно брала на себя представительские функции, противопоставляя практическую деятельность другой форме участия, которая выражалась в бесконечных дискуссиях на бесконечных собраниях в залах, предоставленных «долбаными спонсорами». Она, по крайней мере, нашла себе дело.

Чтобы не показаться излишне вспыльчивым или чувствительным в этом вопросе, Конни сказал:

— И долго ты еще собираешься стоять за прилавком? — спросил он, чтобы избежать недосказанности. — Разве ты большего не заслужила?

Конни удивился тому, с каким безразличием или неприязнью на него посмотрела дочь.

— Я не знаю, — ответила она. — Время покажет…

Вот и все. Немногословный ответ.

Когда он в разговоре со мной вспоминал об этой встрече, то утверждал, что поначалу не обратил внимания на прохладный тон дочери и задумался об этом гораздо позже. Раньше она отзывалась о Роджере Брауне как о человеке «кристальной честности и непоколебимых принципов», и у Конни не было никаких оснований ставить слова дочери под сомнение. Когда он, наконец, понял, что основным принципом предприятия Брауна была эксплуатация третьего мира первым посредством торговых ограничений и увязки субсидий и встречной торговли, и спросил у дочери, в чем выражается его непоколебимость, она ответила, что, прежде всего, это проявляется в его отношении к подчиненным, от которых он в той или иной форме требует беспрекословного повиновения. Камилла не видела в этом ничего предосудительного. «Если ты желаешь посвятить себя правому делу, ты обязан быть более дисциплинированным, чем твои противники», — сказала она, и он увидел ту самую улыбку превосходства на лице собственной дочери. Улыбка эта говорила: no comments [30]— речь в данном случае идет о таких вещах, которые человеку непосвященному понять не дано.

Были и другие темы, для обоих одинаково больные и потому одинаково неизбежные — к примеру, мать Камиллы, жена Конни, которую он почти не видел. Если отец вдруг спрашивал дочь, разговаривала ли она в последнее время с матерью, и та отвечала ему коротким «А что?», это означало, что в настоящее время они вообще не разговаривают. Если дела обстояли иначе, она могла сказать: «Мне кажется, ей тебя не хватает. Почему бы тебе самому не поговорить с ней?». На что он обычно отвечал: «Разумеется».

— Ты и сам знаешь, как это бывает, — сказал он мне. — Надо только снять трубку, набрать номер и сказать что-нибудь, все что угодно, сами слова не имеют значения, потому что главное в этом случае то, что ты разговариваешь…

— Да, — ответил я. — Знаю.

— Но разве кто-нибудь делает это?

— Бывает, да. Бывает, нет.

— Телефонная трубка может весить целую тонну… — сказал он и посмотрел на аппарат, стоящий на столе, так, словно был готов расплакаться. — Разве можно объяснить это собственной дочери?

Он повернулся ко мне, но я не знал правильного ответа. Он хотел услышать ответ именно от меня, мой ответ, а не ответ вообще; я, как и он, уже был в подобном положении и совершил ту же самую ошибку.

— Можно это объяснить, и при этом не выглядеть идиотом? — спросил Конни.

— Можно ничего не объяснять, и все равно выглядеть идиотом, — ответил я.

Дочь тогда сказала:

— Я знаю, что ты недавно был у мамы и даже остался на ночь.

— Да, — сказал он. — Мне это было необходимо.

— Она думает, что ты с кем-то встречался, а потом тебя бросили.

— Я знаю, — добавил он. — Но она ошибается. Я ни с кем не встречался.

— Неужели? Никогда?

— Никто меня не бросал. Это было связано с работой.

— Ты уверен?

— Да, уверен. Это было связано с совершенно другими вещами.

— С какими?

— Я не могу тебе этого сказать.

— Но почему?!

— Камилла, — сказал он и посмотрел на нее, как ему казалось, для того, чтобы слова его прозвучали убедительнее. — Я не могу.

И дочери пришлось довольствоваться таким ответом, хотя отец всегда рассказывал ей о самых странных вещах, делился конфиденциальной информацией, ни в коем случае не подлежащей разглашению. Быть может, в этом проявлялась его потребность в гражданском неповиновении — он разглашал тайны, хотя и только в разговоре с дочерью. Его источником почти всегда был Янсен — «политтехнолог, эксперт или как там он себя еще называет», — который поначалу, еще при отце Конни, являлся лишь одним из многочисленных клиентов, но в последние годы, в связи с неспособностью сына привлекать новых заказчиков, стал одним из самых важных.

Конни встречался с этим Янсеном только по работе, и никаких личных отношений между ними так никогда и не возникло, что, скорее всего, объяснялось отсутствием взаимной заинтересованности. Несмотря на то что они сотрудничали уже более десяти лет, Конни едва ли мог утверждать, что знает Янсена; он не знал даже, женат ли тот, и есть ли у него дети, и где он живет. Конни считал, что и он является для Янсена таким же анонимом, хотя прекрасно знал, что подобные люди, как правило, хорошо осведомлены о своих партнерах. Институт Лангбру был на хорошем счету, и Янсен, который ошивался в самых разных министерствах и ведомствах, здесь мог позволить себе разговориться и сообщить те или иные сведения в качестве бонуса, десерта, темы для беспечной болтовни по окончании деловых переговоров.

Самые пикантные новости Конни пересказывал своей дочери. Как правило, речь шла о современных мифах, которые распространяются по сему свету в разных вариантах и от поколения к поколению видоизменяются, приспосабливаясь к новым обстоятельствам, но сохраняя суть будоражащей воображение загадки. Однажды он рассказал ей о том, как «семьдесят пять человек, проживающих в пяти разных частях света, обоих полов и разных возрастов, в течение суток воспламенились без видимой причины и сгорели заживо…» Или о том, как «две женщины одного возраста, живущие на разных континентах, не сговариваясь, написали совершенно одинаковые, до мельчайших подробностей, рассказы и подали их на конкурс, организованный ЮНЕСКО…»

Дочь обещала никому об этом не рассказывать, и Конни ей верил. Случись ей нарушить свое обещание, оно того стоило, потому что давало обоим чувство взаимной договоренности, союзнического соглашения. Но с тех пор, как он рассказал ей последнюю из этих необъяснимых историй, прошло уже много времени. Тот факт, что Янсен перестал снабжать его подобной информацией, мог на самом деле означать, что сведения эти изначально сообщались ему лишь для проверки его благонадежности. Любое из этих сообщений было настолько поразительным, что стоило только Конни пересказать его кому бы то ни было еще, оно вскоре появилось бы на первой полосе какой-нибудь газеты. Но этого не произошло. А молчание его дочери можно было объяснить либо тем, что она выполняла свое обещание из уважения к отцу, либо тем, что считала эти истории идиотскими бреднями и потому стыдилась пересказывать другим. Сам Конни всегда полагал, что сведения эти, к сожалению, совершенно достоверны.