Халтурщики - Том Рэкман Страница 49

— За последний год я постирала семьсот двадцать восемь носков, — сообщает она ему, — представляешь?

— Ты что, считала?

— Разумеется. — Анника засовывает руку в машину и вытаскивает простыню, которая кажется просто бесконечной.

Мензис садится на колени рядом с ней, обнимая ее за талию.

— У меня сегодня выходной, — говорит он, — давай я тебе помогу.

Выходных у него мало. Обычно он начинает работать в шесть утра — садится за домашний компьютер посмотреть, что произошло в Соединенных Штатах за ночь и что творится в Азии сейчас. Он просматривает сайты конкурирующих новостных агентств и отвечает на письма, стараясь печатать как можно тише, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате Аннику. К семи он уже стоит на автобусной остановке на Виа Мармората, призывая автобус номер 30 поспешить. В офис он приходит первым и включает свет — повсюду начинают мигать флуоресцентные лампы, словно неохотно открывающиеся утром глаза. Он ставит на стол термос с американо, включает телевизор, смотрит, что показывают по «Си-эн-эн» и «Би-би-си», проверяет ленты новостных агентств, составляет список необходимых статей. Появляются коллеги: секретари, техники, редакторы, авторы. В девять — летучка со штатными и несколькими зарубежными корреспондентами. Потом появляется Кэтлин и требует краткого изложения текущей ситуации в мире. При этом кажется, что она вообще не слушает, но она не пропускает мимо ушей ни малейшей подробности. «Спокойный денек, — говорит она. — Будем надеяться, что-нибудь произойдет». Мензис отслеживает работу над основными статьями на всех стадиях — написания, предварительной проверки, редактирования. Он сверяется с макетом, замеряет рекламную площадь, требует предоставить фотографии и другие графические материалы, отвечая при этом на шквал телефонных звонков. Коллеги постоянно занудствуют, говоря, что ему надо передохнуть, но не потому, что они о нем заботятся, а чтобы подчеркнуть, что столько вкалывать просто отстойно. Когда вечерний выпуск готов, все расходятся по домам, и именно он отправляет отдел новостей на покой — флуоресцентные лампы, так же мерцая, гаснут. Когда он едет в автобусе домой до Тестаччо, у него в голове бегущей строкой проносятся заголовки статей: «Иран провел пробные запуски трех новых ракет… К 2048 году вымрет 90 % живых организмов в море… Скандал с проституткой-геем вынуждает главу евангелической церкви уйти в отставку». Мензис едет в лифте. Бегущая строка так и не останавливается: «По заявлениям властей, ключи в правом кармане… как сообщают наши источники, надо открыть засов… в репортаже говорится о необходимости поздороваться с Анникой». Мензис так и поступает, а она выходит и целует его в губы. Потом ведет на кухню, дает попробовать кипящий соус, рассказывает, как прошел ее день. И все, что было для него важно минуту назад, утрачивает свое значение. Новости прекращаются.

У Анники совершенно другой распорядок дня. Она поднимается в десять, осушает стакан грейпфрутового сока, стоя у раковины, выходит на балкон с тостом с вареньем, на тротуар падают крошки, а она смотрит на то, что творится внизу: вот банковский охранник, который постоянно разговаривает по телефону, вот школьники пинают мяч, вот маленькие старушки, идущие на рынок и с рынка. Анника вытягивает руки над головой, слегка попискивая, облизывает липкие от варенья пальцы. Потом она принимает душ, не закрывая дверь ванной, потом, пока сохнут волосы, сидит в интернете, читает почту, пишет сообщения Мензису. К часу дня она выходит на солнце, прогуливается по Лунготевере — по дорожке, идущей к Тибру. По извилистому берегу реки она доходит от Тестаччо до Чентро Сторико. Вода в реке бутылочно-зеленого цвета, в каких-то местах она бежит быстро, в других почти неподвижна. Как и многое в Риме, Тибр предоставлен сам себе, это такая полоса джунглей, которая змеится по трубящему на все голоса городу. По берегам на заболоченных участках растет трава, в ней застревает все, что приносит течение: пластиковые бутылки, рекламные листовки, коробки из-под обуви, тысячи не тонущих окурков. Идущая вдоль реки дорожка тоже заброшена, ее прорезали корни деревьев, и изломы напоминают приоткрытые каменные рты. Вернувшись домой, она выкладывает продукты на кухонный стол и распахивает ставни. Свет врывается в комнату, расчерчивая белые стены и паркетный пол. Анника снова загружает стиральную машину и садится за книгу. Чтобы подтянуть итальянский, она читает рассказы — сейчас это Наталия Гинзбург и Альберто Моравиа. Обедает она поздно, как правило, часа в три дня, чтобы не хотелось есть до ночи, когда приходит Мензис. Потом она смотрит какую-нибудь чушь на одном из итальянских каналов, гладит, моет посуду, развешивает белье, готовит ужин. К тому времени, когда он возвращается, Анника уже жутко голодная, и она тащит его на кухню. Новостями она никогда не интересуется — они, как правило, безрадостны, а поделать она с этим ничего не может. Поужинав, Мензис валится на кровать, а она смотрит старые фильмы в наушниках и ест домашний йогурт, подслащенный вареньем из ревеня. Когда друзья интересуются ее жизнью в Риме, она говорит: «Тут замечательно, все просто отлично», и больше ей добавить нечего. Она не признается, что их квартира роскошна, район просто идеальный, а Мензис — крайне милый, хоть и расхлябанный. Не рассказывает она и о том, как ей приятно ухаживать за ним, и о том, что, приехав в Рим, она ни одного приличного фото не сделала, что ей и не хотелось, что ее больше не интересуют гранты и галереи, и, наверное, никогда всерьез не интересовали. И самое главное, она никогда не признается, как она счастлива.

— Не хочу, чтобы ты скучала, — говорит он.

— Я не скучаю. — Анника включает музыку: Дайна Вашингтон поет «Все может измениться в один день». До встречи с ней Мензис совершенно ничего не знал о джазе, это она его к нему пристрастила, познакомив с Эллой Фицджеральд, Ниной Симон, Фрэнком Синатрой.

— Ты поразительно самодостаточна, — говорит он. — Я боюсь, что надоем тебе. Особенно мои носки.

— Такая вероятность есть. Но пока никто не видит, как я каждый день готовлю тебе ужин, бояться нечего.

По крайней мере она живет за границей. Анника может сказать, что учит иностранный язык, что Рим — город искусства, и жизнь в нем сама по себе дает эстетическое воспитание. Когда она все же вернется к фотографии, этот опыт непременно благотворно скажется на ее работах. Если бы в Вашингтоне она только и делала, что домохозяйничала… но нет, такого просто быть не могло. Но за границей правила поменялись. Пока ее никто не видит. По возможности она старается избежать визитов родных и друзей, и, чтобы предотвратить их, сама летает домой два раза в год. Если бы только мать ее видела! Она так старательно внушала дочери, насколько важна для нее карьера и финансовая независимость. А если бы друзья из художественной школы узнали, что ее «Никон» стоит в коробке и давно уже покрылся пылью, зато коллекция кулинарных книг все растет и растет — ужас домашней жизни! У него карьера, престиж. А у нее что? Ей достаются грязные носки. У него в случае чего есть счет в банке. А у нее? Как она сможет объяснить такой пробел в своем резюме? Как она сможет объяснить, что ей нравится быть домохозяйкой?

Коллегам Мензиса почти ничего не известно об их совместной жизни. Какое-то время Анника дружила с Харди Бенджамин, они вместе пили кофе в эспрессо-баре, расположенном неподалеку от редакции газеты, почти каждый день. Но потом у Харди завелся парень, и ее дружба с Анникой пошла на убыль. А остальные коллеги вообще склонны забывать, что Мензис живет с девушкой — если бы их спросили, чем, по их мнению, он занят в свободное от работы время, они бы предположили, что он постоянно один и питается тонкими бутербродами, внимательно изучая состав хлеба. Как человек он для коллег почти не существует, для них Мензис — постоянно морщащий лоб педант за рабочим столом.