Гавайи: Миссионеры - Джеймс Миченер Страница 49

– Малама, – чуть слышно проговорила Иеруша. – У меня скоро будет ребенок.

Когда Кеоки перевел матери эти слова, великая Алии Нуи буквально преобразилась. Вытолкав Эбнера из большой комнаты, она приказала своим слугам отнести Иерушу туда, где на полу было уложено пятьдесят слоев тапы, представляющих собой нечто наподобие кровати для дневного отдыха. Когда худенькую Иерушу положили на эту ткань, Малама ловкими движениями пальцев исследовала живот своей учительницы и объявила:

– Еще не скоро.

Правда, в отсутствие Кеоки в комнате она не смогла объяснить свое заключение белой женщине. Однако она все же увидела, что Иеруша устала, и теперь Малама винила себя, что была недостаточно внимательна к своей учительнице и позволила ей переутомиться. Она велела принести воды, чтобы ополоснуть Иеруше лицо, а затем взяла женщину на руки с такой легкостью, словно подняла маленького ребенка. Покачивая её взад-вперед, как убаюкивают дитя, она сумела быстро усыпить измотанную женщину, а затем аккуратно перенесла её на прежнее ложе. Тихо поднявшись и выйдя из комнаты на цыпочках, она подошла к недоумевающему Эбнеру и шепотом спросила его:

– А ты тоже сможешь научить меня писать?

– Конечно, – кивнул тот.

– Учи меня! – скомандовала Малама и встала на колени рядом с маленьким миссионером из Новой Англии. А тот вполне логично начал:

– Чтобы научиться писать на моем языке, нужно выучить двадцать шесть различных букв. Но вам повезло, потому что для того, чтобы писать на вашем языке, достаточно лишь тринадцати букв.

– Скажи ему, чтобы он научил меня всем двадцати шести! – скомандовала Малама своему сыну.

– Но ведь для того, чтобы писать по-гавайски, нужно знать всего тринадцать букв, – снова объяснил Эбнер.

– Научи меня всем двадцати шести, – ласково попросила Алии Нуи. – Я хочу писать твоим соотечественникам.

– Эй, би, си, – начал читать английский алфавит Эбнер Хейл, и урок продолжался до тех пор, пока он сам от усталости не лишился чувств.

* * *

Когда настало время отплытия "Фетиды", попрощаться с бригом явилось чуть ли не все население Лахайны, и на берегу стало темно от обнаженных бронзовых тел. Гавайцы внимательно следили за каждым движением уезжающих миссионеров. Наконец, те двадцать человек, которые должны были расселиться на соседних островах, собрались на небольшом каменном пирсе, чтобы в последний раз всем вместе спеть свой любимый гимн, некую смесь горести и надежды. Голоса слились в унисон и пели о том союзе, который навсегда объединил эти души. При этом собравшиеся на берегу островитяне смогли оценить не только приятную мелодию, но и уловили дух нового Бога, о котором уже понемногу им начали рассказывать и Эбнер Хейл, и Кеоки Канакоа. Когда дело дошло до куплета, в котором упоминались слезы, тут уж ни кто не смог сдержаться, и вся паства, во главе с миссионерами, разрыдалась.

Может быть, только в одном случае эта печаль была не столько формальной, сколько искренней. Когда Эбнер и Иеруша наблюдали, как Джон Уиппл готовится отплыть, они не смогли скрыть своих мрачных предчувствий. Ведь Уиппл был единственным врачом, и теперь они расставались с ним. Иеруша прекрасно понимала, что когда её беременность подойдет к концу и настанет время рожать, благополучный исход этих родов будет чуть ли не полностью зависеть лишь от того, насколько Эбнер сумел изучить книгу Джона и насколько внимательным он был на его семинарах по гинекологии и акушерству. Почувствовав тревогу Иеруши за свое будущее, Джон пообещал:

Сестра Иеруша, я постараюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы вовремя вернуться на Мауи и помочь вам. Но вы не забывайте, что на вашем же острове, только на другой его оконечности, будут жить брат Авраам и сестра Урания, а так как сроки беременности у вас разные, может быть, вы сможете подъехать друг к другу на каноэ и помочь, когда настанет время.

– Но вы в любом случае попробуете выбраться к нам? – умоляюще спросила Иеруша.

– Я буду стараться и сделаю все возможное, – поклялся Джон.

После этого Иеруша Хейл и Урания Хьюлетт отыскали друг друга и торжественно обменялись рукопожатиями:

– Когда наступит нужное время, мы обязательно поможем друг другу, пообещали они, хотя обе прекрасно понимали, что их будут разделять мили труднопроходимых гор и предательски опасного морского пути.

В это время плач на пристани усилился, поскольку на тенистой дороге, ведущей к югу, туда, где жили алии, показалось сухопутное каноэ Маламы, покоящееся на плечах крепких мужчин, и она сама, одетая в любимое красно-голубое платье, рыдала громче всех. Спустившись со своих странных носилок, она подошла по очереди к каждому из миссионеров и сказала:

– Если на других островах вы не найдете себе дома, возвращайтесь на Лахайну, потому что все вы – мои дети.

Потом она целовала их и снова плакала. Но торжественность прощания под конец все же была испорчена: когда миссионеры на шлюпках направились к "Фетиде", по пути им встретились с дюжину обнаженных девиц, плывущих от брига к берегу. Их длинные черные волосы шлейфами колыхались в голубой воде. При выходе на берег у каждой из них в руке оказалось либо зеркальце, более ценное здесь, чем серебро в Амстердаме, либо цветная лента, а то и украденный молоток. Малама встретила их с теми же проявлениями любви, с какими провожала только что уехавших христиан.

А затем, к востоку от того места, где грохочущий прибой ударялся о коралловый барьер и несся дальше пологими волнами, увенчанными шапками пены, миссионеры впервые стали свидетелями одного из таинств островов. Высокие мужчины и женщины, прекрасные, словно боги, стоя на узких досках и управляя ими с помощью ног и плавных движений корпуса, взлетали на гребень волны и неслись по воде с удивительной скоростью. А когда волна спадала возле пляжа, усыпанного коралловым песком, островитяне, пользуясь отливным течением, вновь возвращались в океан, словно истинные дети Гавайского моря.

– Невероятно! – воскликнул доктор Уиппл. – Стремительное движение только больше способствует равновесию, – пояснил он.

– А белый человек способен на такое? – поинтересовалась Аманда.

– Конечно! – ответил её муж, завороженный ловкостью развлекающихся гавайцев.

– А у тебя бы получилось? – не отставала Аманда.

– Как только приедем в Гонолулу, я обязательно попробую, – пообещал Джон.

Один из более старших по возрасту миссионеров, услышав эти слова, нахмурился, отмечая про себя, что их доктор опять проявляет легкомысленное отношение к своей миссии. Однако он не успел поделиться своим мнением с товарищами, поскольку рядом с "Фетидой" в поле зрения миссионеров возникла на стоящая морская нимфа: на доске мчалась восхитительная обнаженная девушка, как бы олицетворяющая собой дикую языческую красоту. Высокая, с черными волосами, летящими по ветру, она не обладала массивными формами своих соплеменниц, а, напротив, отличалась гибкостью и изяществом. Она свободно стояла на доске, а её высокие груди и длинные крепкие ноги казались изваянными из коричневого мрамора. Однако в ней не было неподвижности статуи: легко переступая ногами, изгибаясь и поводя плечами, в искусстве управления доской она намного превосходила остальных. Для миссионеров это захватывающее зрелище, а особенно сама девушка, представлялись символом всего того, что они должны были переделать. Её нагота была вызовом, её красота опасностью, её образ жизни – оскорблением Бога, а само существование воплощением зла.