Роман о любви и терроре, или Двое в «Норд-Осте» - Эдуард Тополь Страница 49

Но все-таки мама подняла его на ноги. Потихонечку-полегонечку он стал раскручиваться и приносить денежки. Я помню, когда у нас был первый раз полный стол. И мы все сидим, смотрим на этот стол и думаем: да, неплохо жить с таким столом! И с этого момента понеслось – Олег Петрович начал зарабатывать деньги. И постепенно мы как-то начали уживаться. Хотя я все равно его ненавидела, поскольку он продолжал пить и спаивать мою мать. Причем не то что он немножко подпаивал мать, нет, они уже пили на равных. Она считала, что если она не будет с ним пить, то он уйдет из дома, где-нибудь напьется и не вернется. И поэтому она пила наравне с ним. А тут еще с моим братом беда случилась – зарезали его в какой-то драке. И если раньше мать еще как-то держалась, пила с Петровичем вино или пиво, то теперь она так фигачила, так пила – это был просто дурдом. Вообще не знаю, что себе думали эти чеченцы, когда шли захватывать нас в «Норд-Осте». Может, они думали, что мы какие-нибудь французы или бельгийцы, которые ни хрена в жизни не нюхали. Но тут у них промашка вышла. Конечно, страшно тут сидеть, страшно, что нас в любую минуту могут взорвать, но разве у нас по улицам ходить не страшно? В метро ехать не страшно? У меня брата зарезали, одну подругу изнасиловали в лифте, вторую ножом пырнули и ограбили… Да у нас вся страна – «Норд-Ост», все государство. Дума наша – это мюзикл, а чиновники и министерства – все террористы в законе.

Короче, хотя Петрович и стал деньги зарабатывать, но продолжал пить, и это меня бесило. Их пьяные рожи в доме, их пьяный базар – это непередаваемые ощущения: противно, гадко и стыдно. Боишься, что кто-нибудь услышит ее пьяный голос или увидит ее пьяной. А если ее не было, то он один пил и начинал со мной заговаривать, заплетающимся языком гнал всякую чушь. А я, как приличный человек, должна была сидеть и слушать.

Помню, один раз я его до смерти испугалась, думала, что он ко мне пристает. Мамка вообще дура – куда-то уехала на ночь. Или она на работе задерживалась. Не было ее в доме. А этот напился. Мы сидели на кухне, я что-то ела, смотрела телевизор. А он сидел, пил и что-то говорил типа: вот, мы будем жить богато, мы уедем в Германию, в Данию, что нам в этом клоповнике сидеть? Я говорю: нет, у меня здесь учеба, школа, я отсюда не уеду никуда. Тут он начинает спрашивать, есть ли у меня мальчик. Я чувствую, что сейчас надо уйти в свою комнату. Ушла, включила у себя телевизор, забыла про него. И тут он входит. Все! – у меня сердце опустилось в пятки. Думаю, сейчас будет приставать. Он такой сильный, бывший спортсмен, плечи здоровые, фигура классная. Пусть у него живот немножко вырос, но руки такие мощные – я теперь понимаю мою маму, почему она на него запала.

Но тогда… Тогда я еще была ребенком, только знала по всяким историям и книжкам, что отчимы обычно пристают к своим падчерицам. И когда он вошел в мою комнату, да еще пьяный, – все, у меня в глазах потемнело. А он садится на корточки передо мной и, не трогая, правда, меня, начинает говорить: «Почему ты убежала? Давай с тобой поговорим, мне с тобой хочется поговорить…»

Но я уже ничего не слышу, я кричу: «Отстаньте от меня, уйдите отсюда!» И думаю: «Господи, помоги мне! Сейчас умру от страха!»

Ну, он видит, что у меня уже истерика начинается, и говорит: «Все, все, спокойно, я ничего не хотел, я хотел только поговорить…»

Сейчас я понимаю, что ему, пьяному, может, и правда ничего не нужно было, а только общаться и гнать всякую фигню. Но тогда я этого не поняла и думала, что он реально пристает.

Потом, спустя какое-то время, моя подруга Светка мне говорит, что у нее родители уехали и давай, мол, приходи ко мне переночевать. Просто посидим, поболтаем. Это был где-то восьмой класс, мы тогда не пили, я даже пива не пробовала. Я говорю: мама, отпусти меня на ночь к Свете. А у мамы было такое правило или черта такая характера – она всегда слушала того мужчину, с которым была. Беспрекословно. И когда я стала ее просить отпустить меня к Светке, то она: нет, даже Олег Петрович говорит, что нечего тебе там делать. Тут уж меня вообще взорвало. Какого хрена этот придурок будет мне указывать, что мне делать, что делать? И я в бешенстве врываюсь в их комнату, а он там лежал, читал книжку. Я выхватываю эту книжку, швыряю ее на пол и ору: «Что вы тут устраиваете? По какому праву меня не пускаете? Вы мне кто? Вы идите своих детей воспитывайте!» Ну и все в таком духе. А он абсолютно трезвый был в этот вечер, просто лежал, отдыхал, книжку читал. А тут вдруг такое.

Короче, он вскочил с кровати и – понеслось, стал меня избивать. А до этого никогда и пальцем не трогал, не повышал на меня голоса. Но тут… Хватает меня за горло, выбрасывает, как собаку, в коридор и кулаком там фигачит – по голове, по лицу. Ногам. Я уже кровью плююсь, язык себе прикусила, кровь из носа, в голове все потемнело – думаю, все, сейчас упаду. А он продолжает меня фигачить, и мама стоит такая: «Олежек, Олежек, ну что ты? Ну перестань!» А сама с места не двинется.

И вот это меня просто убило. Я смотрела на свою мать, как она наблюдает за этим, видит, что этот кобель бьет ее дочь, и – молчит! Моя мать видит, как меня бьют, и не заступается! Вот это было самое ужасное для меня! То, что потом определило все в моей жизни. Потому что, если бы он дал мне по шее, а она бросилась бы разнимать, заступилась бы за меня, защитила, я бы все это забыла на следующий день. Но когда он меня избивал, а она стояла, смотрела и не сказала ему ни слова…

Я и по сей день помню эти свои ощущения маленькой девочки, которая видит, что ее предали из-за какого-то сраного мужика, который вообще не имеет к нам никакого отношения…

Но потом он, конечно, остановился. Он отскочил от меня, осознал, что произошло, и вбежал в комнату, где они жили. Видимо, начал там что-то собирать. Я стою, у меня в глазах все плывет, кровь из носа течет, глаз затек, думаю: «Блин, как же я завтра в школу пойду с таким фейсом?» Ладно, думаю, сейчас мне мама поможет дойти до ванной, умыться.

Но смотрю: никого нет. Потом слышу, она его останавливает, говорит: «Олежек, не уходи! Олежек, останься! Олежек, я тебя умоляю, не уходи! Не уходи, пожалуйста! Не оставляй нас!» Меня эти слова просто убили. Я тут стою вся в крови, а она… И это уже хуже побоев, это уже боль в сердце – понимать, что на самом деле я для нее ничего не значу. Если бы он меня здесь и убил, она бы, наверное, точно так же себя повела, она бы бросилась его останавливать, а на меня бы плюнула. И вот я стою, качаясь, кровь, слезы и сопли текут, а она вдруг выбегает из комнаты и кричит: «Смотри, сволочь, что ты сделала! Из-за тебя он уходит!»

Ну, это уже было все. Финиш. Я просто на автомате дошла до ванной, умылась. А это вообще такой закон: всегда, когда что-то ужасное происходит с человеком, когда он приходит в шоковое состояние, то он все делает просто на автомате. Я умылась, дошла до своей комнаты, начала одеваться.

А он уже ушел, и она побежала за ним. Куда – не знаю, но это меня уже не касалось.

Я оделась, вышла на улицу. Прохладный ветер в лицо. Начинаю немножко в себя приходить и вспоминаю все плохое, что было в моей жизни. Все наваливается. Думаю: все, сейчас пойду и повешусь. Пойду на панель, куда угодно, но домой не вернусь. Своего брата вспомнила, отца, бабушку. Все вспомнила. Все беды своей жизни. И в голове крутится: «Ты сволочь, из-за тебя он уходит! Ты сволочь, из-за тебя он уходит!..» И – по-новой. И вспоминаю свое детство, когда она меня на руках носила, когда она мне, пятилетней, ножки целовала, называла меня «мой котенок, деточка, солнышко». А теперь – все, я ей уже не нужна, я сволочь, из-за меня от нее мужик уходит!