В будущем году - в Иерусалиме - Андре Камински Страница 48

«Вена, 10 октября 1911 года.

Мы стоим по горло в воде: мы буквально тонем в долгах. Папа не зарабатывает ничего, потому что у нас нет теперь ателье. Мы забыли, как выглядят деньги. Мама ходила к Самуэлю Тайхману, местному раввину, — он такой милый… Тот посоветовал ей обратиться в еврейскою общину, но там ответили, что это не их компетенция, и направили ее в банкирский дом Ротшильда, где ее тоже приняли весьма прохладно. Чиновник сказал маме, что в принципе банк может выдать небольшой кредит, но при условии, что еврейская община Станислава подтвердит кредитоспособность папы. Хоть волком вой! Мама лишь зарыдала в ответ, потому что она знает: ни один здравомыслящий человек во всей Австро-Венгерской империи не поручится за нас. Чиновник не совсем понял причину ее слез. Он подумал, она расстроилась, полагая, что оформление кредита торговым домом Ротшильда увязнет в волоките, и неожиданно любезным тоном посоветовал ей переговорить с бароном Гутманом, человеком, широко известным своим великодушием. К тому же, подсказал чиновник, барон испытывает особую слабость к таким красивым женщинам, и обстоятельство это оч-ч-чень даже может сыграть свою роль… Увидев, что мама продолжает всхлипывать — искусством этим мама владеет виртуозно, — чиновник написал ей личную рекомендацию к барону.

Со всех сторон обсуждали мы — следует ли маме обращаться к барону. Риск, конечно, слишком велик, но что же делать: во всей округе Флоридсдорфа уже почти не осталось магазинов, где мы могли бы хоть что-нибудь получить в кредит. Меня это касается в первую очередь, потому что клянчить товары в долг посылают, как правило, меня. Три ближайшие пекарни — Тырнка, Грогер и Грюнлих — пригрозили нам санкциями, если до конца года мы не погасим наши долги. То же самое заявил мясник Хавлишек. А бакалейщик Кралик — тот вообще… Он выставил в витрине желтый лист, на котором крупными буквами написано, что означенные здесь лица впредь до погашения своих задолженностей обслуживаться не будут, и вообще, пусть они десятой улицей обходят эту лавку. Наша фамилия стоит в списке на втором месте, и мне теперь даже появляться на этой улице стыдно…

Словом, никогда прежде дела наши не были так плохи, как сейчас, но на душе у меня, признаюсь честно, никогда не было так радостно, как теперь! Я постоянно пребываю в приподнятом настроении и сама себя спрашиваю вполне серьезно: уместно ли это в подобном положении? Кто знает, быть может, сама нищета — достаточная предпосылка к тому, чтобы радоваться жизни. А может, я просто черствая девица, начисто лишенная чувства сопереживания? Как бы то ни было, но материальные трудности моих родителей оставляют меня равнодушной. Мы как-нибудь перебьемся — ни на миг не сомневаюсь в этом. Порой это даже забавно. Каждый прожитый день, можно сказать, выигран у жизни, будто в лотерею. Каждое утро просыпаешься с таким зудящим душу вопросом: продержишься ли ты до вечера на ногах. Это до предела напрягает и делает твою повседневность осмысленной. И уж во всяком случае — интересней повседневности людей богатых, все дни которых похожи один на другой, как яйца в корзине.

Через десять дней мне предстоят экзамены на аттестат зрелости. Я выдержу их вопреки тому, что я трижды ущемлена. Нет, не так: я выдержу их вопреки тому, что трижды ущемлена. Прежде всего, я ущемлена как девушка. Во-вторых, ущемлена как дочь нищих евреев. И в-третьих, из-за моих убеждений. Бальтюр и Дашинский для меня по-прежнему святы. Сердце мое бьется слева, и кровь моя красна. И я должна выстоять. Это мой долг перед моим героем, повешенным в Киеве. Все мои успехи принадлежат ему и все мои победы — его победы. Я люблю его и мертвым, и тем подтверждаю бессмертие души.

В математике я слабовата, но что поделать? С числами у меня вечная вражда. Все фарисеи, умеющие хорошо считать, люди приземленные. Синева неба над головой — для них ничто.

Я надену черное шелковое платье с глубоким вырезом, о котором папа говорит, что я выгляжу в нем, как цирковая наездница. Ради бога, ничего не имею против. Пусть я буду выглядеть, как цирковая наездница, и при этом иметь успех.

Кстати, сегодня я была свидетельницей небывалого чуда. Нечаянно. Я вернулась домой на Фрейтаггассе и, войдя в кухню, увидела редчайшее из представлений: мои родители целовались! Не как хорошие товарищи, а по-настоящему, искренне. В губы. Как парочка молодых влюбленных. Я наблюдала, можно сказать, братьев Лилиенталей, взлетающих к небу. Непостижимо! В кинематографе на Нусдорфштрассе я смотрела фильм „Вдова Чаунер“. Там тоже было нечто подобное, но здесь, у родителей моих, это было еще непостижимей! Как-то раз я слышала с фонографа голос бессмертного Патти. Для меня это было вершиной непостижимого. Но родители мои были сама нежность! Это выше моего понимания! Папа обнимал маму и что-то горячо шептал ей в ухо. Мама была абсолютно покорной и только плакала. Чуть слышно постанывая, она подставляла шею для его пылких поцелуев. Из самой глубины груди едва доносились повизгивания, будто там, в самой глубине ее, таял громадный ледник.

Оба до такой степени были заняты друг другом, что не замечали моего присутствия. Мама бережно расстегнула папину рубашку и гладила его плечи. При этом она бесшумно всхлипывала и прижималась к этому маленькому человечку. Как молитву повторяла она одни и те же слова — никогда не поверила бы, что они вообще могут слетать с ее губ, до такой степени несвойственны слова эти устам моей дорогой мамы:

— Лео, бедный мой Лео! Ну почему я так бессердечна с тобой?

Папа долго не мог выговорить и слова в ответ. Он был целиком поглощен жаркой волной встречного тепла, нежданно-негаданно метнувшегося к нему с той стороны, откуда он не ждал его вовсе. Но вдруг и в его перехваченном чувствами горле ожил язык, и он выдохнул в ответ:

— Ах, Яна, это я, я, я сам во всем виноват. Я не стою твоего ноготка. Ты — свет мой, единственная звезда, которая сияет в темном небе над моей несчастной головой. Я украл твою молодость. Я поработил тебя. Моим эгоизмом, моим малодушием, позорной трусливостью моей я лишил тебя воздуха. Мое бессердечие задушило в тебе все чувства. Жар-птица моя…