Вернусь, когда ручьи побегут - Татьяна Бутовская Страница 48

– Это называется – здоровый кинематографический цинизм, – заржал кто-то.

– Я его сценарий читала, – включилась Антонина, – там фразочка такая есть: «Мерно гудели трансформаторы», я вам клянусь!

Все понимающе засмеялись. Пережитка Старкова дружно и с удовольствием «урыли», сровняли с землей. Обсудили еще одного режиссера, этот был из модных авангардистов, представитель «новой эстетики». В его фильме герой сорок минут шел по нескончаемому коридору и так никуда и не приходил. А за окнами возникали картины из его сознания: застывшие в долгой задумчивости чьи-то лица, озверевшая воинственная толпа, бегущая по грязной улице, распятый на кресте человек и шевелящиеся на ветру черно-белые травы. Снято было живописно и, главное, с хорошим знанием мирового кинематографа. Картину одобрили, кто-то не поскупился, сказал «улетное кино».

– Навороченное кино, – произнесла свое слово Александра. – Сильно умственное.

– А тебе картинки с титрами нужны! – воскликнул сценарист Сеня, бывший инженер оборонного завода, который мучительно старался победить в себе соцреалиста и страдал, что неважно получается. – Твой любимый художник случайно не Шишкин? «Семья медведей на отдыхе в лесной чаще». – Он нервно ковырнул ногтем нижнюю покусанную губу с незаживающим гусеничным следом от зубов.

– Как догадался? – вспыхнула Александра.

– Ты не воспринимаешь эстетику сюрреализма и авангард…

– Не сомневаюсь, Сеня, что ты часами стоишь перед «Черным квадратом» Малевича, – перебила Александра. – А что до кино… так это называется сюрром для бедных. Понятно, откуда у этой эстетики и символики ноги растут. Скучно.

– Тебе скучно, а другим – нет. Он снял время, в котором жил, – через себя, через свой внутренний мир…

– Да не время он снял, а себя любимого… Не «искусство – во мне», а «я – в искусстве». Другое изумляет – вот это благоговейное придыхание, с которым ты говоришь. Ну, плюнул художник и заставил всех рассматривать божественный плевок через лупу: как он радужно переливается на солнце, какие там пузырики, и каждый пузырик – это космос! Вот он, мой внутренний мир, смотри, зритель, и содрогайся от собственного убожества.

– Мракобесие какое-то! Это все равно что отказать автору в праве на самовыражение.

– А кого волнует самовыражение, кроме, разумеется, самого автора? Как-то скромнее надо быть. Вот если бы кино было анонимным, без фамилий в титрах, так что уже не крикнуть на весь свет «это я, я – Бобчинский!», – многие бы из них продолжили заниматься этим делом? Или бы самовыражались на садовых участках, как презренный народ? Выдвигаю тезис: искусство должно быть анонимным!

– Камилова, твой голос еще из холла слышно, – сказал, подходя к компании, однокурсник Леня, рано полысевший, худой, бородатый, с изможденным лицом и широко распахнутыми неморгающими глазами – не то святой мученик, не то демон-искуситель.

Рядом с ним, явно смущенная, стояла высокая узкобедрая девица в боевой раскраске. Леня небрежно представил спутницу, носившую простое русское имя Джемма, и поискал глазами свободное место. Компания вальяжно расположилась на кожаных диванах, окружавших низкий кофейный столик, никто не догадался потесниться, и только Мурат мгновенно встал, предлагая девушке место. (Александра бросила на него одобрительный взгляд.) Джемма, видимо не избалованная мужской галантностью, испуганно замотала головой, а Леня похлопал Мурата по плечу: сиди, старик, – и облокотился о спинку дивана, приобняв другой рукой подружку. Чувствуя, как скрестились на ней мужские взгляды, Джемма слегка выпятила грудь и сделала неуловимое движение телом, от которого бретелька ее блузки в золотых блестках послушно сползла с плеча. Нетрудно было представить, как Леня на скорую руку соблазнял ее на улице, перетаптываясь на озябших ногах: девушка, вы любите кино? Хотите попасть на фестиваль?

На первом году обучения курсисты (подавляющее большинство которых было мужеского полу) общения с противоположным полом старательно избегали, следуя теории сублимации. Фанатичные сторонники идеи объясняли непосвященным, что при воздержании либидо – аффективное влечение – переходит на иную, возвышенную цель. То есть, когда кто-нибудь скулил поутру, сидя в трусах на жеваных простынях, «мужики, почему с бодуна так бабу хочется, а?», ему злобно советовали направить сексуальную энергию в творческое русло и ждать, когда она возгонится непосредственно в космос, а там – только успевай записывать: озарение за озарением. Эпидемия захватила весь курс. Те, которые были женаты, перестали спать с женами. На почве затяжного творческого кризиса, так и не дождавшись «возгона», один из курсистов, двадцативосьмилетний режиссер, выбросился с шестнадцатого этажа общежития. Впрочем, это случалось каждый год, обычно по весне. Ко второму году количество сублимирующихся резко пошло на убыль, идея подыстощилась, не выдержав напора гормонов. Потихоньку на этаж стали просачиваться «подружки». Оказалось, что стоит помахать волшебной книжечкой с золотым тиснением Союза кинематографистов, и девушки буквально складываются в штабеля: бери – не хочу. Отлавливали девиц прямо у входа в Дом кино перед началом сеанса. Пароль: девушка, вы любите кино? Главное, ходить специально никуда не надо, экономия времени и сил. Жить стало веселей. Окончательное поражение идея сублимации потерпела, когда на лекции по «Психологии личности» профессор рассказал, что творческая энергия, будучи энергией высокого накала, необходимо сбрасывается через нижние чакры, что приводит к новому ее наполнению. Либидо было легализовано.

Народ в баре все прибывал, подходили знакомые, коллеги, голоса становились громче, а перепалка между Александрой и Сеней упорно продолжалась, набирая градус. Саша спорила напористо, позицию свою отстаивала яростно, словно самой себе что-то доказывала, и у собеседника возникала раздражающая мысль о необязательности собственного присутствия на этом торжестве разума. «С тобой, Камилова, хорошо дерьмо вместе есть: тебе больше достанется», – как-то сказал ей Леня, пользовавшийся в ее присутствии нарочито грубыми формулировками. Однако в этой избыточной горячности угадывалась какая-то глубинная уязвимость.

От современных авангардистов перешли к поколению шестидесятников.

– Господи, шестидесятники-то чем тебе не угодили? – всплеснул руками Семен. – Цвет нации, талантливые, смелые люди…

– У них та же печать собственного избранничества на лбах. Высокомерие, снобизм, презрительное отношение к тем, кто не нашего круга, – сказала Александра и, не давая Сене вставить протестующего слова, продолжила: – «Мы – не рабы, рабы – не мы»… Вот это «мы» и есть самая мерзость.

– Ну ка-а-к ты можешь, Саша, я просто поража-а-юсь! – с московской растяжкой сказала хорошенькая Лиза и огорченно прижала пальцы к вискам. – Такое впечатление, что ты симпатизируешь быдлу! – В глазах Лизы это было страшное обвинение. На курсах у нее была репутация избалованного столичного ребенка из семьи «приближенной к императору». Всерьез ее не принимали, как не приняли в свое время на Высшие курсы, несмотря на пущенные в ход связи, но Лиза проявила неожиданное для хрупкого создания упорство и добилась, чтобы взяли вольнослушателем, закрепилась и дошла-таки до финала, получив диплом сценариста и режиссера. Ее второй муж был немолодым министерским чиновником, она называла его по имени-отчеству и на «вы» и старалась пользоваться его машиной с личным шофером только при крайней необходимости. Однокурсники бесстыдно набивались к ней в гости, отъедались от пуза, разглядывали красочные этикетки на импортных продуктах и презирали себя за плебейскую зависть. «Горя она не видела, – говорила Антонина, уминая приготовленный Лизой порционный судачок под соевым соусом, – о чем писать-то будет?» Лизочка, в сущности, была безобидной, доброй девочкой, хотя и пользовалась словом «быдло» слишком часто.