Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн Страница 48

* * *

Я не решился взять в дом служанку или парня-помощника. Я попытался раздобыть для себя ребенка, младенца… Могильщик из Остеркнуда ^{99} — статный мужчина. Он носит на высоких плечах голову, которая не красива и не уродлива, а представляет собой как бы типичный образчик мужской головы: лицо мясистое, но с выделяющимися скулами; выражение лица — смесь добродушия, хитрости, сладострастия и ощущения собственного морального превосходства. Наверняка когда-то это была роскошная голова: когда сама она была помоложе, а ее обладатель еще не превратился в могильщика, но владел крестьянским хутором. Хутор, говорят, он пропил. Но мне думается, пил он не так уж много, а все остальное проели его дети. Его дети так же многочисленны, как братья и сестры Эгиля. Родила их всех его жена, сейчас уже седая. Я ее недавно встретил, и живот ее опять круглился. (Несмотря на седые волосы, она отнюдь не старуха.) Она, наверное, начала рожать в восемнадцать или девятнадцать лет. Когда она переселилась на хутор к мужу, она определенно отличалась незаурядной и притом здоровой красотой. Ее лицо и теперь, хотя оно морщинистое и обескровленное, производит впечатление редко встречающегося телесного здоровья, доброты, пусть и несколько отстраненной, и грубоватого обаяния. Если даже про обоих, мужчину и женщину, сейчас не скажешь с уверенностью, что они статные и красивые, то родившиеся от них дети почти однозначно свидетельствуют, что когда-то их родители были такими. Правда, старший, парень двадцати пяти или двадцати шести лет, оказался, как очень многие первенцы, неудачным ребенком. Первый ребенок — это часто пробный вариант: дитя исступления; нечто такое, что было зачато в поле или на сеновале, а если и в спальне, то после алкогольного сумбура брачной ночи, после свадебного пиршества, состоящего из трех мясных блюд и пяти видов выпечки, вперемешку с кофе и пивом. Старший сын могильщика — рослый крепкокостный простодушный парень, слегка тронувшийся умом, если можно так выразиться. И уж его никак не назовешь прирожденным красавцем. Он носит на высоких плечах заурядную круглую голову — настоящий шар, как и у его отца. Пятерни у него такие грубо-громадные, что он запросто мог бы задушить быка; а ноги настолько длинные, что ему приходится сутулить спину, чтобы лицо было поближе к земле. Он присматривает за чужими коровами — то есть стал футтермайстером ^{100}, как здесь говорят. Он выгребает навоз из хлевов, и никакая тачка ему не тяжела. Он же и доит коров: никакие соски́ не оказываются для его ручищ слишком жесткими. Он любит животных. Он зачитывает им вслух отрывки из Библии и поет, фальшивя, самые красивые хоралы. Коровам такое нравится. Они, завидев его, восторженно мычат и поворачивают к нему головы. Коровы, конечно, не становятся благочестивее, чем были всегда; но их удовлетворенность жизнью возрастает настолько, что они блаженно закатывают глаза, норовят потереться обо что-нибудь подгрудком и выпускают из желудка красивые газы. Когда этот парень, с тощим животом и длинными бедрами, в короткой рабочей куртке, зажав под мышкой лопату для навоза, стоит в хлеву и зачитывает коровам отрывки из Писания, он напоминает одного из древних пророков, обращающих наши насмешки в ничто. У него есть гитара. Он играет на ней и знает несколько аккордов. Но, не обладая слухом, не может настроить струны. В итоге у него получается гармония, ужасная и величественная, как голос самой Природы, переживающей течку. Под эту мелодию он поет с неукротимым упорством одержимого. Исполняет что-то наподобие какофонического гимна. Я однажды настроил для него гитару. Он удивился, но после вообще ничего не мог найти на грифе.

Следующие по возрасту дети в этой семье — две дочери. Об их телесных особенностях я ничего сказать не могу. Они обе замужем. Живут на континенте. Имеют детей. К нам на остров никогда не наведываются.

Четвертый ребенок могильщика — опять сын. Для меня именно с него начинается длинный ряд высоких, хорошо сложенных человеческих особей, произведенных на свет этой семейной парой. Зовут его Фроде. До недавнего времени я о нем ничего не знал. Однажды темным вечером он быстро прошел по проселочной дороге мимо меня. Я даже не разглядел толком очертания его фигуры, уловил только ритм шагов и линию плеч.

— Кажется, это Бент, — пробормотал я.

— Нет, — откликнулся он, — я просто похож на него, я тоже сын здешнего могильщика. — Он остановился на дороге, чтобы я мог сам убедиться в достоверности его слов.

— Вы очень похожи на Бента, — сказал я. — Во всяком случае, когда двигаетесь.

— И в другие моменты тоже, — сказал он, — но зовут меня Фроде, и я на пять лет старше.

— Чем вы занимаетесь? — спросил я.

— Батрачу, — ответил он.

Некоторое время мы шагали бок о бок. Я не мог справиться с удивлением: он слишком напоминал своего пятнадцатилетнего брата. Его голос имел тот же темный оттенок: с толикой хрипотцы. — Нам нечего было сказать друг другу. Я представлял себе, что нынешний вечер сдвинулся на пять лет вперед и что я заговорил с Бентом. Которого знаю лучше, чем этого батрака… Я замедлил шаги, чтобы найти повод распрощаться с попутчиком. Он опередил меня и зашагал дальше, этот повзрослевший Бент. Через пять лет и Бент будет точно таким. Лишь чуть-чуть изменившимся: измененным работой и общением с девушками.

Пятый ребенок — опять парень. Я знаю его лучше, чем всех других. Когда ему было тринадцать, он помогал мне убирать сено. Он настолько красив, насколько Природа позволяет быть красивым молодому мужчине. Он это знает. Он знает также, что у красоты большие права. Он, само собой, должен зарабатывать себе на пропитание. Но в работе он небрежен; иногда даже предается лени, если вдруг ему взбредет такое на ум. Поэтому он довольствуется случайными заработками. Зимой валит деревья в лесу. При других оказиях и в другие времена года обтесывает камни. В июне обрабатывает мотыгой свекольные поля. В июле, когда сено уже убрано, для него наступает ленивое время: он много купается и мало ест. В августе он помогает на жатве. В сентябре, как и все, занимается обмолотом. Октябрь и ноябрь — снова время свеклы, которую нужно привезти с полей и сложить в бурты. И молотьба еще продолжает выпевать минорные звуки над сельским ландшафтом. — Он расхаживает повсюду с робко скрываемой гордостью. Он носит библейское имя Миха, имя одного из малых пророков ^{101}. Но в нем Слово Божие стало чистейшей плотью. Он не испытывает недостатка в приятелях. Каждый рад присоединиться к нему, под каким угодно предлогом. Кто держит его под руку, может не беспокоиться, что вечером останется без подружки. Миха завел дружбу с мужчиной, которому почти тридцать. Этот мужчина владеет расположенным среди пустоши маленьким домом, выкрашенным в красный цвет, со всего лишь двумя окошками на фасаде. По вечерам там собираются три или четыре единомышленника, чтобы полночи играть в карты. Игра вдет на блестящие монеты стоимостью в крону. Шнапса там тоже хватает. С дороги они приводят себе девушек. У них утонченный вкус. Они предпочитают четырнадцати- и пятнадцатилетних. Миха — хорошая приманка. Ему достаточно чуть-чуть улыбнуться, когда ему нравится девушка. И та сразу чувствует слабость в промежности, ее взгляд становится расплывчато-водянистым. Миха, собственно, не развратник. Ему достаточно вполне заурядных удовольствий. Другие в его возрасте гораздо более неумеренны. Среди его товарищей по работе есть, например, один белокурый красивый мастер мужских искусств, который просто одержим желанием обслуживать дочерей крестьян. Человек этот — всего лишь сын бобыля. Но он знает: если правильный мужик правильным образом разворошит постель правильно выбранной крестьянской дочки, то он очень скоро и сам сделается крестьянином… Правда, крестьянские дочки хитрые. Они высасывают у него всю кровь и при этом не забывают, кто такие они и кто — он. Ему остается лишь делать вид, будто всё правильно. Когда в понедельник с утра у него подкашиваются колени, все женщины с удовольствием начинают строить догадки, на что он способен. Рано или поздно он все-таки обрюхатит какую-нибудь крестьяночку, несомненно. И это будет означать, что затеянная им игра уже наполовину выиграна.