Период полураспада - Елена Котова Страница 48

То лето тоже запомнилось Гульке. Только не праздником, а впервые испытанным ощущением своей ненужности, пусть и случайным. Бабушка с дедушкой уехали на курорт в ставший модным прибалтийский Друскининкай, который в семье называли просто «Друскеники». Хотя дача кишела родней, считалось, что за Гулей ухаживать некому, и папа привез присматривать за ней соседку. Та готовила кое-как, проявлять душевность к Гуле не считала нужным, а тетя Мила, тетя Маруся и тетя Ира цацкались только с Таней. Гуля решила с ней тоже поиграть, чтобы все увидели, как она любит младшую сестру, стала учить ее названиям цветов, а Таня укололась о розу и в рев. Прибежали тетя Маруся, тетя Ира и стали ругать Гулю. Она ушла плакать к себе в комнату, а там тетя, на которую папа ее бросил, зажав в зубах папиросу, раскладывала пасьянс. Она шикнула на Гулю, чтобы та прекратила реветь: у нее сил нет терпеть ее капризы.

– Мамуля, не уезжай, не оставляй меня с ними, – каждое воскресенье вечером начинался плач. Алка страдала, когда в понедельник рано утром Гулька цеплялась за ее платье с криками: «Мамочка, не бросай меня одну».

– Нельзя было оставлять Гулю с твоими сестрами, – выговаривал Кате Соломон по приезде, – говорил тебе: ничего хорошего из этого не выйдет. Маруся любит только себя… Таня для всех особенная, дочь великого скрипача, а наша Гуленька – деревенщина…

– Слоник, что ты фантазируешь…

– …при таком-то отце… А Милка всем поддакивает, лишь бы все было тихо и Моисею не мешали в шахматы с Мишкой играть.

К концу лета в гости приехала старшая сестра, Татьяна Степановна. Ей было уже под семьдесят, женщиной она была грузной, страдала одышкой. Николай Васильевич Чурбаков давно умер, но Таня и слушать не хотела сестер, уговаривавших ее перебраться в Москву. В Кирсанове она по-прежнему оставалась великосветской дворянской дамой.

Хотя Татьяна Степановна куда больше младших сестер придавала значение происхождению, она сразу полюбила Котова – за широту и удаль, за умение выпить и повеселиться, за добрый нрав, как у покойного Чурбакова. Вечера теперь затягивались за полночь. После ужина, непременно с парой рюмок водки – в отличие от сестер у Татьяны Степановны не было предрассудков в отношении алкоголя, сказывалась жизнь с военным хирургом, – садились за преферанс, и главными закоперщиками были именно Виктор Котов с Татьяной Степановной, оба заядлые преферансисты. Для компании брали Катю или Моисея: «Кто с нами сегодня пулечку распишет?».

– По копеечке за вист. Не деньги, конечно, но хотя бы символически, – приговаривала Татьяна Степановна, сдавая карты, – если без денег, каждый будет играть, как бог на душу положит. Что же за игра получится?

Играли азартно, били взятки с оттягом, сыпали поговорками «хода нет, ходи с бубен», «нет хода, не вистуй», «под игрока с семака, под вистуза – с туза». Ежели кто заказывал мизер, а в масти не было семерки, непременно надо было всучить «паровоз» – не меньше четырех взяток, – чтобы неповадно было.

Съехали с дачи в тот год поздно. Вестибюль на Большом Ржевском ждал их возвращения, чтобы вобрать в зеркала привычные отражения, поворачивать их друг к другу лучшими, родными и любимыми сторонами. Никто не замечал невидимых глазу трещинок, возникавших в толще стекол, скрытой за отражающей жизнь поверхностью. Разве что-то менялось? Соломон, как всегда, брюзжал, Маруся неслышной тенью ходила по квартире, Милка хлопотала на кухне, Катя суетилась, стараясь всем угодить. Ни старшие сестры, ни Алочка с Иркой и Мишкой, выросшие подле сестер, не мыслили себе жизни друг без друга, оба Виктора – надо же, и Ирка, и Алочка вышли замуж за Викторов, – несмотря на свои столь не схожие характеры, давно стали родными. Жизнь менялась, в зеркалах отражались неведомые старшему поколению образы, манившие Алку с Иркой и их мужей… Но тем дороже было то, что, казалось, никогда не исчезнет из их жизни, – их квартира в доме с зеркальным вестибюлем, восемь столов на кухне, звуки музыки в длинном коридоре, неизменные дачные лета.

Ирка преподавала в Гнесинке, Виктор Пикайзен чуть свет начинал заниматься, потом уходил в консерваторию на репетиции, возвращался и снова брался за скрипку. Алка с Виктором после нескольких разочарований нашли наконец новое жилье, на этот раз шикарное – две смежные комнаты у Красной Пресни.

По воскресеньям Виктор с утра отправлялся на Тишинский рынок, чтобы приехать на Ржевский не с пустыми руками и не слышать брюзжанья Соломона, что «Катя везет всю вашу семью на своем горбу». Одевал Гульку, потуже затягивая ремешок на пальтишке, чтобы «не поддувало», и неизменно вел ее в зоопарк. Первым делом надо было покататься на пони, запряженном в тележку.

– Папа, папа, сколько кругов? – кричала Гуля.

– А сколько ты хочешь?

– Мно-о-го…!

Виктор вручал кучеру билетик на один круг, а в руке у него развевалась бумажная лента. Гулька ехала круг за кругом, другие дети высаживались, а ее папа отрывал все новый билетик, и лента в его руке не кончалась. Отец блаженствовал, не отказывая себе ни в чем. После зоопарка вел дочь в кафе-мороженое в высотке и, наконец, на Красную Пресню, где Алочка отлеживалась по воскресеньям, поднимаясь лишь к их приходу.

В квартире жило огромное число фарфоровых фигурок – все звери, какие только бывают в мире, мальчики и девочки с флейтами, лейками, бубликами и барашками. Гуле разрешали играть с фигурками, она била их нещадно, но никто, даже хозяйка, ее за это не ругал! Но главное – в квартире была и живая белка! Папа показывал ей такую же в витрине зоомагазина на Арбате. Они долго стояли вместе, разглядывая крутящееся колесо, в котором без устали, иногда даже вниз головой, бежала и бежала белка. Гулька никогда не могла вдоволь наглядеться на белку, живущую в колесе, а то, что так бывает не только в витрине зоомагазина, но и дома, ей и в голову не приходило. Клетка стоит себе на окне, белка перебирает лапками по прутикам, а колесо все вертится, а зверек все бежит, и смотреть на это можно бесконечно, никуда не торопясь.