На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк Страница 48

Два дня назад я опять посетил Гёнц. Лилово-розовое кафе, похоже, было давно закрыто. На дверях висел замок, а сквозь пыльные окна я разглядел черные, пустые, бесполезные противни. Такое ощущение, что с каждым моим сюда приездом все вокруг становится меньше и меньше. Однажды я вообще не обнаружу Гёнца. Городок исчезнет с карты, и только я буду знать, как он выглядел, и только я сохраню в памяти мужчину в клетчатой шляпе, с удочкой, дожидавшегося желтого автобуса, чтобы перебраться через зеленые холмы Земплина. Это касается и любого другого места. Все они изнашиваются от человеческого присутствия. Словно память уносит их очертания, оставляя блекнущие цвета и тлеющие по краям контуры. Я пил кофе, глядел на улицу и чувствовал, как отовсюду — из воздуха, стен, с брусчатки, из бездны минувшего, из будущего — сочится серое небытие. Мимо столика прошел мужчина в зеленой рубашке. Я видел его со спины. Ткань расползалась от старости, и чья-то заботливая рука пыталась с помощью белой нитки спасти протершиеся места.

Стояло воскресенье, и до самого Торньошнемети я не встретил ни одной машины. Как, впрочем, и после: тридцать километров полного одиночества, и лишь в предместьях Кошице редкие автомобили катили по абсурдно пустой автостраде. Я выбрал шоссе номер 547 и по кромке Рудогорья двинулся на северо-запад. Как обычно, высматривая цыган. Я надеялся обнаружить в монотонном и сонном пейзаже словацких городков и деревень их отчаянно живое присутствие. Казалось, все что-то пережидают, утомленные повседневностью, предаются некоей смутной сиесте умеренного климата, укрывшись за занавесками, за вьющимися розами в садиках, за стеклами проскальзывающих украдкой машин, в духоте старых домов, и только они, темнокожие и проклятые, отдаются жизни как таковой, принимая сей мир и даруемые им мгновения как счастливый приз. В общем, мой взгляд всегда ищет рыжие, тронутые ржавчиной крыши и синие полоски соснового дыма. И островки голой утоптанной глины, на которой так и не успевает ничего вырасти, ибо стихия цыган — постоянное движение, суета, бесконечные гостины, вечный праздник под открытым небом, рассказы, передаваемые из уст в уста, и заглядывание в каждую щель, ведь земля и мир ничьи и никто не имеет на них исключительных прав. В Кромпахах их поселение поднималось к самому небу. По левую руку от шоссе на почти отвесной круче дом рос на доме, и самые верхние витали уже в безбрежной лазури, словно безумные воздушные конструкции, что зиждятся на пространстве как таковом. Потрепанные, отданные на откуп ветрам и дождям, подвешенные в пустоте, подвергающие сомнению закон всемирного тяготения, они напоминали колонию прилепившихся к скале птичьих гнезд. Все торчало, не стыкуясь друг с другом, проваливалось, словно готовое сползти, рухнуть на шоссе: жерди, куски жести, палки, принесенные откуда-то фрагменты брошенных развалюх, грязь и мох в щелях между балками, придавленные камнями остатки черного толя, все где-то откопанное и прилаженное с фантазией параноика. Из бренности попранной материи рождалось чудо Дома. Мне казалось, что все это шелестит на ветру, готовое взлететь, — и тогда в мгновение ока воздушный город растворится без следа. Да, я представлял себе, как они поплывут по голубому небу, словно косматое облако, словно огромный захламленный плот, за которым тянется стая движимого имущества, весь этот лом и свалка никому не нужных вещей, из которых никто, кроме цыган, не способен извлечь пользу. Я видел, как они плывут над Рудогорьем, над Шаришем и Спишем, и над всем миром, в дымке своего убогого скарба, обрывков, лоскутков и крох, из которых дерзко и вызывающе конструируют нормальную жизнь. Такая картина возникла передо мной в Кромпахах. И тут же после начался городок и раздолбанная индустриальность в долине Хорнада по правую руку. Ржа, нищета мертвого металла и обветшавшей технологии. Резервуары, трубы, трубопроводы, транспортеры, запасные пути, ангары с выбитыми стеклами и лишай оборудования на зеленом фоне пейзажа. Стояло воскресенье, но ничего не свидетельствовало о том, что в понедельник весь этот механизм чудесным образом оживет. Ничто не предвещало, что он вознесется на небо и исчезнет без следа. Скорее ему суждено было стоять здесь вечно или до той поры, пока цыгане, сжалившись, не разберут его на куски и не обменяют на папиросы, алкоголь, украшения для своих женщин и сладости для детей или не сварганят какие-то неземные экипажи, на которых отправятся в странствия по Европе, как в старые времена, пробуждая в оседлом населении смешанные чувства — суеверный страх, зависть и восхищение. Однажды старого цыгана спросили, почему у цыган нет своего государства. «Если бы государство того стоило, оно наверняка имелось бы и у цыган». Так он ответил. А следовательно, объединенная Европа для них — в самый раз, ведь она задумана как образование более совершенное, чем государство, и значительно более приспособленное для перемещения и существования, чем отдельные страны.

Я закрываю глаза и вижу, как те, из Гирокастры, покидают свои сквозистые шалаши, воздвигнутые на крышах бетонных коммунальных домов, где им было слишком душно и жарко. Те, что из-под Круи, оставляют печи для гашения извести, те, которых я видел в Якобени, оставляют просторные саксонские хозяйства, те, что из Порумбаку и Самбата де Сус, — глиняные мазанки, те, что из Влахов, — сараи из неободранных кругляшей, те, что из Подгродья, — одноэтажные дома бывшего еврейского района, те, что из Мишкольца, — едва приподнимающиеся над землей трущобы у выездной автострады на Энч, те, что из Зборова, — втиснутый в склон горы белый барак, и все прочие из тысячи других мест, перечень и описание которых я — непременно — когда-нибудь составлю. Да, Европа без границ — заветная цыганская мечта, в этом и сомневаться нечего. Неповоротливый, оседлый и пугливый белый люд будет сидеть по домам, как в это словацкое воскресенье. На виду только они — по двое-трое кочуют от деревни к деревне, держась обочины, а зеленый пейзаж смыкается за ними плавно, словно зеркало воды. Точно они не могут жить без пространства. Освобожденные от воздействия времени, они плевать хотели на бренность, уничтожающую Гёнц и все прочие места, которым мы дали имена, ибо это единственный способ постичь мир, одновременно обрекая его на гибель.

Где-то перед Брезовичкой в чистом поле смуглый парень лет десяти отжимался посреди асфальтовой дороги. Совершенно голый. Завидев машину, он в панике вскочил и, заслоняя причинное место, кинулся в придорожные кусты. Оттуда с гоготом выскочила троица его одетых приятелей, и все вместе они исчезли в зарослях.

Старухи, несущие на спине вязанки хвороста, мужчины, обступившие открытые капоты допотопных автомобилей, мальчик в Подгродье, прижимающий к себе щенка, запряженная двумя лошадками телега где-то в Семиградье, а на ней перепуганный растопыривший ножки жеребенок нескольких недель от роду и ребенок, который нежно обнимал его за холку, уткнувшись в блестящую коричневую шерсть, словно обнаружив существо меньше и беспомощнее, чем он сам, красные кальдерашские [91]юбки на пыльной дороге у подножия Молдовяну и вымазанные желтой пылью босые ступни, тлеющая помойка где-то в Эрдёхат и худосочные фигурки, извлекающие из горящих куч металл, пластик и стекло, и свалка в Тисачече у дороги к реке, где старый мужчина, зажав в зубах трубку, вытаскивал из куч щебня длинные куски дерева, связывал и укладывал рядом со старым велосипедом… Я должен составить каталог, энциклопедию всех этих событий и мест, написать историю, в которой время не играет никакой роли, должен написать историю цыганской вечности, ибо мне кажется, что в определенном смысле она прочнее и мудрее наших государств и городов, да и всего нашего мира, цепенеющего от ужаса перед уничтожением.