Приговор - Кага Отохико Страница 48

Тикаки обернулся. Мелькнул знакомый профиль начальника зоны.

Но он ни с кем не разговаривает. Наверное, послышалось. Просто обрывки чужих разговоров.

Вот и окошко раздачи. Трое бритых разнорабочих в тюремных робах торопливо снуют туда-сюда, подбадривая себя какими-то придушенными возгласами. Стоящий перед врачами надзиратель поставил на свой поднос солёную кету, суп мисо, комплексный обед с рисом, лапшу с яйцом и рисом и молоко. Тикаки взял только комплексный обед. Танигути — комплексный обед и суп с лапшой.

Все места были заняты людьми в синей форме. Парочка в цивильном платье с подносами в руках пристроилась у стены — придётся подождать.

Наверное, никогда не смогу полюбить эту столовую, думал Тикаки. Это заведение официально называлось «столовая для персонала», но все привыкли называть её просто столовкой. Маленькие окошки с решётками из толстых металлических прутьев, столы, на которых нет ни цветочка, стулья из ржавых металлических трубок — на всём налёт особой казарменной унификации и неблагополучия. Неприветливый замкнутый мирок с затхлым, чёрным воздухом. Всё под контролем и под надзором тюремного начальства. Закрытая охраняемая территория: если не заботиться об обеспечении общественной безопасности, иначе говоря, если не применять насилия, то поддерживать порядок невозможно.

«Доктор!» — помахал рукой старший надзиратель Фудзии. Тюремный психоз (реакция на продолжительную изоляцию) наблюдается у многих заключённых нулевой зоны, поэтому с этим надзирателем из четвёртого корпуса Тикаки поддерживал более тесный контакт, чем с другими. Фудзии — человек упорный: после окончания лицея он некоторое время служил рядовым надзирателем, затем, пройдя стажировку в Институте для работников исправительных учреждений, стал членом командного состава, ему едва перевалило за четвёртый десяток, но стаж у него весьма солидный.

Усадив Тикаки и Танигути, Фудзии расплылся в довольной улыбке и почтительно склонил голову. Его улыбающееся лицо выражало подобострастность, смешанную с добродушием. Отойдя на несколько шагов, он, словно вдруг вспомнив что-то, обернулся и спросил:

— Доктор, могу я зайти к вам немного попозже?

Он смотрел учтиво, но где-то в глубине его глаз вспыхивал резкий, холодный свет.

— Пожалуйста, заходите, — кивнул Тикаки.

— Значит, попозже зайду, — снова поклонился Фудзии.

— Ну что за скромный малый, — сказал Танигути, провожая Фудзии глазами.

— Пожалуй. Работяга. Не поймёшь, чем он берёт: то ли профессионализмом, то ли колоссальной трудоспособностью. В нулевой зоне его слово закон, о заключённых он знает всё, всю подноготную, аж жуть берёт, — сказал Тикаки, и вдруг ему пришло в голову — а не Фудзии ли доносил начальнику тюрьмы о его визитах в камеру Оты? Вслед за этой мыслью последовала другая — интересно, с какой целью он собирается зайти к нему «попозже»? Что-нибудь ещё выведать?

Он один за другим отправлял в рот кусочки кеты. Какой-то суррогат — одна соль и еле ощутимый рыбный привкус. Варёный рис с ячменём — слишком водянистый. После того как рисинки растворялись, ячмень долго ещё оставался на языке, изо всех сил сопротивляясь действию слюны. Надо было взять хлеб. Хотя здесь он малосъедобный. Невольно в голове всплыло слово «резина». Главврач с его резиновым затылком, наверное, сейчас обедает где-нибудь в городе. Что там говорил лысый Сонэхара? «Главврач опять вас разыскивал».

Танигути, довольно щурясь, втягивал в себя суп. Тикаки невольно вспомнилось, с каким аппетитом тот поедал рис с карри в студенческой столовой. Танигути всегда ел самую дрянную еду так, будто ничего лучшего сроду не пробовал. Тикаки с невольной нежностью посмотрел на щурившего глаза Танигути.

— Послушай-ка, — окликнул он его, ещё не придумав, что скажет, — знаешь, у меня к тебе просьба. Я хотел, чтобы ты посмотрел моего больного. Есть тут один кореец, его зовут Боку. Он лежит в моей палате. Прости, что говорю во время еды, у него наблюдается постоянный вомитус: всю питательную смесь, которую вводят ему в желудок, он тут же извергает наружу. В результате имеет место сильная дистрофия, и главврач считает, что его нужно побыстрее перевести в обычную больницу во избежание лишних хлопот.

— Я о нём слышал. Мне говорил Сонэхара.

— Сонэхара? А что он тебе говорил? — отведя взгляд, спросил Тикаки.

— Кажется, он тоже его осматривал. Ты его просил, что ли? Обнаружил эксикоз, выраженную дистрофию и острую кардиальную недостаточность.

— Ну, с точки зрения кардиологии у него пока ничего чрезвычайного, а вот дистрофия действительно нешуточная. Я-то готов подержать его у себя ещё некоторое время, но ведь наш главный — перестраховщик, он больше всего на свете боится высокой летальности. Ну как, посмотришь его?

— Конечно, посмотрю. Вот только стоит ли, ведь Сонэхара его уже смотрел, а он опытнее меня.

— Ну, его-то не я просил, а главврач. Так что… — Тут Тикаки заметил, что к ним приближается фельдшер Ито, и замолчал.

Ито походил на злодея-профессора из телевизионного мультфильма: седые волосы резко контрастировали с ярко-красным лицом. Он давно уже работал в медсанчасти, а потому, лебезя перед главным врачом и старыми врачами, на молодых позволял себе посматривать свысока. Вот и сейчас, проходя мимо, сделал вид, будто не замечает их.

— Конечно, посмотрю, — повторил Танигути, искоса взглянув на Ито. — Но всё же, знаешь, от таких надо отделываться, и чем раньше, тем лучше.

— Ну вот, и ты туда же…

— Да нет, я вовсе не потому, что так хочет главврач… — И Танигути примирительно улыбнулся Тикаки. — Просто сам этот кореец хочет оказаться на воле. Возможно, как только он там окажется, всю его болезнь как рукой снимет. А раз так, это самое лучшее, что мы можем в настоящее время для него сделать…

— И всё же…

— Ведь он только подсудимый, то есть приговор ему ещё не вынесен. А это совсем другое дело. Хотя бы поэтому мы можем с уважением отнестись к его желанию. А ты не знаешь, что именно заставляет его так стремиться на волю?

— Это-то и неясно, — И оглянувшись по сторонам, Тикаки скороговоркой добавил: — В его личном деле нет соответствующих записей, от него самого тоже ничего не добьёшься. Ясно одно — он ненавидит лютой ненавистью весь здешний персонал, начиная со своего надзирателя и, естественно, включая меня.

За их стол сел надзиратель. Танигути тут же сказал, изобразив на лице улыбку:

— А кстати, как насчёт тех наклеек?

Тикаки затряс головой:

— Пока не выдали. Да и вряд ли вообще выдадут.

И оба расхохотались. Молодой — на вид ему не было и двадцати — надзиратель смерил их подозрительным взглядом.

Ещё в декабре из общего отдела поступило распоряжение, согласно которому с нового года все машины, стоящие на тюремной стоянке, должны иметь особые наклейки, в связи с чем их владельцам предлагалось написать заявления, образец которого прилагался. Тикаки, ездивший на работу на машине, тут же написал заявление и отправился с ним в общий отдел. Однако там ему сказали, что, поскольку форма заявления изменилась, он должен переписать его заново, что он и сделал, не сходя с места, но поскольку у него не было с собой печатки, вынужден был вернуться за ней в медсанчасть. Поставив печать, он снова пошёл в общий отдел. На этот раз понадобился техталон, за которым пришлось идти на стоянку, однако в конце концов разрешение на парковку ему выдали и сказали, что оно должно быть заверено у главврача, после чего он может получить наклейку в отделе снабжения. Он так и сделал, но в отделе снабжения ему сказали, что никаких наклеек не надо, достаточно прикрепить само разрешение на лобовое стекло машины с внутренней стороны. Разрешение должно быть вложено в специальную целлофановую обложку, которые уже заказаны, но ещё не получены. В полном недоумении Тикаки вернулся в общий отдел, начальник которого стал тут же звонить в отдел снабжения; в результате выяснилось, что нужны всё-таки наклейки, а не целлофановые обложки, но служащий, которому было поручено заказать их в типографии, забыл это сделать.