Сорок роз - Томас Хюрлиман Страница 48

— Сколько я вам должна, дорогой мой?

В сумочке куча всякой ерунды, губная помада, карандаш для век, неоплаченный счет, пудреница, но, увы, — какой ужас! — денег в кошельке нет.

— Можно, я заплачу в следующий раз?

Его бедро небрежно выпятилось вперед, задвинуло ящик кассы.

Она одарила его улыбкой, или наоборот, скорее наоборот, сперва улыбнулся Перси, потом она. Может, стоило бы все-таки вспомнить вернисаж? Конечно, своей речью Майер прикончил мечты Перси об артистической карьере. Он стал для городка не Пикассо, а Фигаро. Но его руки, набросавшие карандашный портрет юной Марии, а позднее написавшие ее молодой женщиной у озера, продолжали работать. По-прежнему изгоняли преходящее, фиксировали мимолетное, придавали волнам долговечность. И это касалось даже собственной его персоны. Он не стеснялся слегка подрумянить щеки, красил волосы и так умело укладывал пряди справа веером через всю голову налево, что даже хватало на несколько локонов — будто за ухо засунут букетик черных роз. Нет, незачем обсуждать возвращение Перси к приобретенной профессии. Старые раны давно зарубцевались. Раньше он ее рисовал, впредь будет причесывать.

— До следующего раза, — сказала Майер, закрыла крокодиловую сумочку, на прощание помахала пальчиками и позволила маэстро открыть ей дверь. — Удачного дня!

* * *

Мария распахнула ставни, закрыла окно, подняла руки, взялась за гардины, и тонкая, прозрачно-белая ткань с легким шорохом сомкнулась у ног. Таков был ежеутренний ритуал, повторявшийся у каждого окна. В лиственном ковре, укрывающем южную стену дома, жужжало лето, но в окрестном пейзаже уже сквозила усталость, легкая осенняя расслабленность. Рыбой пахнет? Нет, ни капельки, хорошая погода еще постоит, а стало быть, самый важный вопрос — что надеть? — можно считать решенным. Сегодня вечером она наденет на торжество узенькие брючки.

Она поспешила в ванную, припудрила щеки, поплевала в тушь (эту хитрость она переняла у Перси) и тщательно накрасила ресницы. 29 августа, день ее рождения. Мария знала, что ей предстоит. Когда в дверь позвонят, Луиза поспешит открывать, встретит курьера с цветами, радостно всплеснет руками.

Каждый раз ко дню рождения Макс дарил ей букет роз, по розе за каждый год.

«29 августа 1954 г., — записала она в дневнике, — я опять стала на год старше — 28».

Гм, что за признание? Что за банальная, унылая, скучная истина! Разумеется, она стала на год старше, в каждый день рождения становишься на год старше, таков порядок вещей, разве нет? Она растерянно смотрела на белую страницу и на свои пальцы, сжимающие авторучку. Как быстро все проходит, до ужаса быстро. Кажется, только вчера она сидела в Генуе на причальной тумбе и в одночасье почувствовала, что значит быть крохотной песчинкой в этой беспредельной гармонии, которая заключает в себе все — прекрасное и жуткое, приходящее и уходящее.

«Второго выкидыша, как говорит Оскар, можно не опасаться, — писала она, — и нет никаких причин ставить его диагноз под сомнение. Городок в восторге от Оскара, и никто не удивится, если он сойдет со своей яхты, которую швартует у буя, и, как Иисус, пойдет к берегу по водам. Я следую его советам, избегаю любых усилий, ем чищеные яблоки, пью много чая и, как сказал бы Арбенц, за вычетом всех претензий могу быть довольна нашим браком».

Звонок в дверь.

Курьер, пунктуальный, как всегда.

Мария слышала, как Луиза подошла к двери и радостно всплеснула руками. Немногим позже трехколесный фургончик укатил прочь, а Луиза, сияя как майский жук, положила шуршащий букет на застланный газетами стеклянный стол.

— Красивые, правда?

— Да, — ответила Мария, — у нас в парке сотни таких.

* * *

Год продолжался, по утрам лежал туман, вечера были полны прохлады, в городке продавец жареных каштанов сменил мороженщика. Но то была иллюзия. Под лохматой шапкой продавца каштанов виднелись те же черные кудри, что и под соломенной шляпой мороженщика. Красивый итальянец был как бы собственным близнецом. Вместе с ароматом жареных каштанов он принес на площадь зиму, а шарманочным наигрышем тележки с мороженым возвестит в марте о приходе весны: бим-дидель-дидидель-дам, туту-титуу!

Никаких перемен?

Почему же. В кино каждую неделю новая программа, одежда стала ярче, на улицах прибавилось мотороллеров, а протоколы заседаний правления, которые прежде писали от руки, теперь печатали на машинке, в трех экземплярах.

Машинку, марки «Ундервуд», Майерам выдали со склада национального партийного центра, где покуда отсиживался д-р Фокс, в подвалах без окон. Он чинил множительную технику и запасался терпением, полагая, что рано или поздно его подстрекательские статьи из мрачных времен будут забыты.

Теперь Мария часто сидела в курительной, печатала Майеру протоколы либо письма в банк. Банк оставался любезен, даже очень. Из чистого человеколюбия? Едва ли. Наверняка с некой задней мыслью. Либо рассчитывали таким образом попросить прощения у старика Каца, которым во время войны грубо пренебрегали, либо наперед прикидывали, что д-р Майер, униженный протоколист, в один прекрасный день все-таки пойдет в гору. Как бы то ни было, проблем с банком у них не возникало, цены за квадратные метры росли, и от квартала к кварталу приозерный участок дорожал.

Папá до полудня оставался в постели, а когда спускался вниз, не трогал ни газету, ни вареное яйцо, которое Луиза держала горячим в матерчатом гнездышке. Но под вечер он частенько заходил в курительную, устраивался в мягком кресле и выкуривал свою гаванскую сигару. И тогда все было как раньше: пальцы Марии летали по клавишам, а когда в конце строки раздавалось веселое «дзинь!», старик тихонько свистел.

Однажды вечером, когда он мирно уснул, она выдернула из машинки протокол, вставила новый лист и наконец-то написала письмо, которое нужно было написать еще несколько месяцев назад, — письмо Фадееву. Просила его запастись терпением и обещала при первой возможности возобновить уроки фортепиано. К ее удивлению, три недели спустя пришла перепачканная маслом открытка: «Дорогая Мария, консерватория всегда для Вас открыта. С глубоким уважением, Ваш Федор Данилович. P. S. Вероятно, Вы слышали, что нашему путешественнику не было дано дирижировать сталинскими хорами».

* * *

Теперь они хорошо знали друг друга. Мария знала майеровские шумы: жевание за столом, сопение в постели, храп, когда он крепко спал, бульканье в ванной; а Макс знал ее причуды: вечные опоздания, слабость к шляпкам, нейлоновым чулкам, высоким каблукам или темным очкам а-ля Голливуд. Она страдала от его капризов, он — от ее холодности. Он упрекал ее в том, что она придает слишком большое значение формальностям, а она его — в отсутствии эстетического чутья. Он обзывал ее модной куклой, она жаловалась Луизе, что у него нет чувства стиля. Она любила примерить у портнихи новую осеннюю коллекцию, он же упорно носил одни и те же брюки или ботинки.

Кошмар, верно? Тот самый Майер, который хотел управлять страной, похоже, был не в состоянии купить себе новые брюки. Приходилось вести его в магазин, но, как только они входили в отдел готового платья, начиналась сущая беда. Пока она, внучка великого Шелкового Каца, здоровалась с хозяином, Майер хватал с вешалки первые попавшиеся брюки и опрометью бежал в примерочную, задергивая за собой шторку, словно за ним гналась свора собак. На худой конец она еще готова понять, что политик-демократ не желает шить костюмы на заказ. Что он, так сказать, из солидарности с большинством довольствуется готовым платьем. Ей вполне понятно и что тесноватый пояс ущемляет его достоинство — это вполне по-человечески, тут она согласна. Но что он уже через минуту выскакивал из примерочной и удирал от любезного хозяина и из магазина, — нет, при всей любви, тут ее понимание кончалось.