Что я любил - Сири Хустведт Страница 48

Единственным, кого не коснулись изменения, был Марк. Он никогда не занимал особого места в моей жизни, так, симпатяга, закадычный дружок Мэта, но Мэта не стало, и он тоже как будто бы перестал для меня существовать. Но во время наших совместных вечерних трапез я вдруг начал обращать на него внимание. Он немного вытянулся, но не слишком. Несмотря на то что ему уже исполнилось тринадцать, он по-прежнему оставался круглолицым мальчуганом с мягкими детскими чертами, которые мне так нравились. Марк был необыкновенно хорош собой, но его милота заключалась отнюдь не в его внешнем облике. Она проистекала из выражения лица, в котором чувствовалась какая-то всепоглощающая незамутненная невинность, чем-то напоминавшая его тогдашнего кумира, молчальника Харпо, одного из братьев Маркс. За ужином Марк частенько передразнивал все его ужимки, фыркал, вылупливал глаза, читал вслух кусочки из "Харпо заговорил" или принимался петь "Славься, Фридония" из фильма "Утиный суп", в общем, валял дурака, но потом вдруг мог сказать, как ему жаль нью-йоркских бродяг, у которых нет крова над головой, какая бессмысленная штука расизм, какая жестокость — растить цыплят на убой. Ни на одну из этих тем он особенно не распространялся, однако, если речь заходила о несправедливости, его голос, все еще по-детски тоненький, чем-то трогал мое сердце, потому что в голосе этом звучала неподдельная жалость. Рядом с таким добрым, легким, как воздушный шарик, мальчуганом я сам становился легче. Я уже ждал встреч с ним и с изумлением обнаружил, что, когда он уезжает на выходные в Кранбери навестить мать, братика и отчима, мне его недостает.

Во время зимних каникул, незадолго до Рождества, которое Билл с Вайолет собирались праздновать в Миннесоте у стариков Блюмов, решено было устроить грандиозный день рождения Марка. На самом деле тринадцать ему исполнилось еще в августе, но Билл хотел организовать нечто вроде бар-мицвы, правда, без религиозной составляющей, а скорее как дань традиции. Эрика тоже получила официальное приглашение, но почла за лучшее не приезжать. Она написала мне, что собирается остаться на каникулы в Беркли. Я несколько недель ломал себе голову над тем, что же подарить Марку, и в конце концов остановился на шахматах. Попались просто замечательные: изумительной красоты доска и резные фигуры. Мне почему-то вспомнился отец, научивший меня этой игре. Насколько я знал, Марк никогда прежде шахмат в руки не брал, поэтому я с особым тщанием обдумывал сопроводительную записочку и составил несколько черновых вариантов. В первом я упомянул Мэта, во втором решил этого не делать и сочинил третий вариант, где все было коротко и по делу:

"Дорогой Марк! Поздравляю с прошедшим тринадцатилетием. Обучение пользованию подарком силами дарителя предполагается. Всегда твой дядя Лео".

Я искренне рассчитывал неплохо провести время на этом празднике. Я даже хотел этого, но оказалось, что я не в состоянии. Несколько раз я выходил в уборную, но отнюдь не по зову организма. Я просто хватался руками за раковину и делал несколько глубоких вдохов и выдохов, пытаясь взять себя в руки, чтобы через несколько минут снова вернуться к толпе гостей. Их пришло человек шестьдесят, но я знал далеко не всех. Вайолет металась от одного к другому, то и дело исчезая на кухне, где ее распоряжений ждали трое официантов. Билл с покрасневшими глазами слонялся по гостиной с бокалом, в который не забывал подливать. Голос его звучал несколько напряженно. Я поздоровался с Алом и Региной и поздравил Марка, который в своем парадном синем пиджаке, красном галстуке и серых фланелевых брюках выглядел на диво складно. Увидев меня, он заулыбался и полез обниматься, потом обернулся, чтобы поздороваться с престарелой скульпторшей Лизой Бокхарт.

— Знаете, я видел вашу работу в Музее Уитни, — поведал он этой шестидесятилетней даме. — Классная штука!

Лиза склонила головку набок, морщины у нее на лице сложились в широченную улыбку и стали еще глубже. Потом она наклонилась к Марку и крепко его поцеловала. Виновник торжества не покраснел, не отшатнулся. Без тени смущения он несколько секунд смотрел Лизе в глаза, а после направился к следующему гостю.

Я успел привязаться к этому мальчугану, а теперь он нравился мне все больше и больше. Но среди приглашенных было несколько бывших одноклассников Мэта. По мере того как я узнавал их, тупая боль, которую я постоянно носил в груди, превратилась в резкую и мучительную. Луи Клейнман за то время, что я его не видел, успел вырасти на целую голову. Он стоял в сторонке вместе с Джерри Лу, еще одним закадычным дружком нашего сына, и оба давились от смеха, разглядывая объявление о сексуальных услугах по телефону. Очевидно, кто-то из них подобрал эту бумажку на улице, потому что в правом верхнем углу темнел отпечаток каблука. Тим Андерсен, напротив, совершенно не изменился. Я вспомнил, что Мэт его всегда жалел, ведь в классе он был самым маленьким, самым бледным. Одышка не позволяла ему заниматься спортом. Я ни словом не перемолвился с Тимом, даже не смотрел на него, просто выбрал стул рядом с тем местом, где он стоял. Отсюда мне было слышно, как он дышит. Я не собирался его разглядывать, напротив, я повернулся к нему спиной и с незнакомым доселе чудовищным упоением вслушивался в его астматические хрипы. Каждый сиплый выдох для меня был подтверждением того, что рядом находится живой ребенок, пусть хилый, тщедушный, может быть даже больной, но все равно живой. Слушая хриплый жадный зов этой жизни, я обрекал себя на добровольную пытку. В тот миг вокруг было столько разных звуков: перебивающие друг друга голоса гостей, смех, звяканье ножей и вилок о тарелки, — но мне важен был только этот звук детского дыхания. Я бы все отдал, только бы подойти к Тиму как можно ближе и наклониться, чтобы мое ухо оказалось на уровне его губ! Но конечно же я этого не сделал и продолжал сидеть на своем стуле, сжав руки в кулаки и шумно сглатывая, чтобы хоть как-то унять захлестывающие меня волны отчаянья и ярости. И тут меня спас Дан.

Немытый и нечесаный, он приближался ко мне огромными шагами. По пути он наподдал какой-то дамочке под локоток, опрокинул ее бокал, зычно извинился, глядя прямо в ее перепуганное лицо, но с курса не сбился. Он шел прямо ко мне.

— Лео! — завопил он, когда между нами оставалось еще по меньшей мере полтора метра. — Мне поменяли назначения! Отменили лекарство! От галоперидола я совсем деревенел. Доска доской становился, даже наклониться не мог.

Дан вытянул перед собой руки и последние шаги до меня сделал на негнущихся ногах, как франкенштейновский монстр.

— Так-то, Лео. Доходился я по комнате. Договорился сам с собой. Меня засунули в больницу Святого Луки — на реабилитацию. Я читал свою пьесу Сэнди. Сэнди — это медсестра, а пьеса называется "Дело случая, тело случая".

Дан на секунду умолк, наклонился к моему уху и доверительно сообщил:

— Вы там тоже есть. Здорово, да?

Его лицо было совсем рядом. Рот приоткрылся в улыбке, и прямо у меня перед глазами оказались его покрытые темным налетом зубы. Никогда прежде я не испытывал к Дану такой безумной симпатии и благодарности просто за то, что он рядом. Удивительное дело, но впервые его сумасшествие показалось мне родным и уютным.

— Значит, я теперь в вашей пьесе? Ну что же, польщен, польщен.