Пересуды - Хуго Клаус Страница 48

Меня бросило в жар, потом затрясло. В тот день я забыл принять таблетки.

— На самом-то деле книга… — сказал я, — для знакомого. Вернее, для моего брата. — У меня зазвенело в ушах. — Он уже давно на чужбине и должен вот-вот вернуться в Бельгию.

Меня трясло от ярости. Все семь догов тяжело дышали. Длинные розовые языки висели меж желтыми клыками.

Я бросился в туалет. Меня вырвало.

Когда я вернулся, Декерпел протянул мне толстую книгу в глянцевой обложке. Заложив ее пальцем.

— Я нашел то, что тебе подойдет, Братец.

— В точности твой случай, — сказал Ваннесте.

Я смотрел на слова. Они ничего мне не говорили.

— Может, тебе лучше прочесть это вслух, — сказал Декерпел.

— Точно, — согласился Ваннесте. — Вот тебе задание: читай вслух.

— Но не слишком быстро, — добавил Декерпел серьезно.

Я прочел, и я могу повторить это десять раз, если нужно.

Не нужно.

Я прочел: «Следуя всеобщей убежденности в том факте, что человек смертен, каждый тем самым вводит как себя, так и других в заблуждение…»

Довольно.

Нет. Дальше: «… в заблуждение, в данном случае имеется в виду не собственно персона, ибо сам человек — никто».

— Некто, — поправил меня Декерпел.

— Здесь написано: «Никто», — сказал я. И сунул книгу ему под нос.

— Черт возьми. Ты прав.

Краем глаза я заметил, что Рита наблюдает за нами, стоя у отдела «Файлы и Папки». Она выхватила у меня книгу. Я испугался, что она швырнет ее Декерпелу в рожу, у нее сильные руки, она хочет стать физиотерапевтом. Я быстро сказал:

— Не надо, Рита.

И она бросила книгу под ноги Ваннесте. Я поднял ее и, когда закрывал, увидел, что корешок лопнул. Вечером я выкупил книгу у минеера Феликса. С тридцатипроцентной уценкой. Она называется «Двенадцать философов».

Когда ученые мужи оставили нас с Ритой в покое, она покачала головой, короткие волосы взлетели волной, сказала:

— Ах, Братец! Ты позволяешь им говорить с тобой, как с дурачком, зачем?

— Может, я и есть дурак.

Она не засмеялась.

— Ты сказал, это для брата. У тебя нет брата.

— Нет.

— Теперь и ты начал врать, — сказала, и я понял, что она во мне разочаровалась. — И у тебя изо рта пахнет.

— У меня гастрит.

Минеер Феликс ушел за полчаса до закрытия, чтобы успеть на какое-то собрание, и Ваннесте с Декерпелом улизнули за пятнадцать минут до конца работы. Кот за дверь… Рита ушла без одной минуты шесть, в шесть двадцать я запер двери. Устроился на троне минеера Феликса и стал слушать «Trav'lin' light» Сонни Роллинса [105], записано в июне 1964 года, за роялем — Херби Хэнкок.

Тут кто-то тихо постучал кольцом или еще чем-то металлическим по стеклу двери. Я открыл. Тощий юноша, кудри до плеч, мокрые от проливного дождя, джинсы и синяя форменная куртка. Из-за куртки я решил, что это почтальон. Потом заметил, что волосы, брови и ресницы у него выкрашены в ярко-рыжий цвет. Таких в почтальоны точно не берут.

Я впустил его.

Он достал из внутреннего кармана коричневый заклеенный конверт и отдал мне.

— Для Патрика, — сказал он.

На конверте был написан адрес?

Нет. Не было ни на той, ни на другой стороне.

Я спросил, надо ли ему заплатить.

— Глупости, — сказал юноша.

Я подумал, не дать ли ему на чай. Ногти он покрыл ярко-красным лаком.

— Передай Патрику, что вечером я буду в Шарлеруа. Вернусь к двадцать четвертому. Мы подумали, так быстрее, чем посылать фотографии по почте. И безопаснее.

Он ждал. Смотрел на меня. Я — как мои собаки. Не переношу, когда мне смотрят в глаза.

— Возьми, — сказал и дал ему японский цветной фломастер. Типа ЕК-3.

— Спасибо. Я буду им писать.

— Кому? — спросил я.

Зачем ты его спросил? Какая тебе разница, кому этот юноша будет писать?

Мне интересно, что делают другие люди. Насколько они другие, чем я. И мне было его жалко, у него прыщи на лице и он вымок до нитки на своем мотоцикле «ямаха».

— Может, я когда-нибудь тебе напишу, — сказал он.

Больше никогда его не видел.

По дороге домой, у Южного парка, я хотел выбросить конверт в мусорный ящик. Потому что эти двое, Ваннесте и Декерпел, надо мной издевались. Мне-то на них плевать. Они приставали по три, по четыре, по пять раз в день. С этим ничего не поделаешь.

Но раз они огорчили Риту, то заслужили наказание. И я убрал конверт во внутренний карман куртки. Поближе к сердцу.

Дома я поджарил полкило свиных кишок, слил жир в туалет и выжал лимон на зажаренные до хруста, бледные кишки. Алиса считала жареные кишки тошнотворными. Мало у нас было общего. Совсем ничего.

Я съел четыре бутерброда, запил их тремя бутылками пива «Дьявол». Тонким острым ножом разрезал скотч, которым конверт был заклеен накрест, вскрыл его, вытащил завернутые в бумагу поляроидные фото, фото выскользнули на стол. И у меня перехватило дыхание. Как будто кто-то изо всех сил треснул меня по носу.

Помню, я брал эти фотографии кончиками пальцев, как нас учили, ноготь на указательном пальце зацепился за ковровую скатерть, сломался, и я ойкнул и почувствовал, что у меня возникла эрекция.

Опиши фотографии.

Я их уже пять раз описывал.

Так опиши еще раз.

Фотографии только что сняты, белоснежный картон их окантовки совсем чистый. Цвет — красновато-коричневый. Работа опытного фотографа. Резкость и композиция — отличные. Вернее — нет, хорошие. Девочка на обеих фотографиях лет десяти, или одиннадцати, или двенадцати. Мелкие кудряшки до плеч.

На одной фотографии она лежала, совсем обнаженная, смотрела прямо в камеру. Цепь вокруг шеи привязана к картонному стволу дерева с картонными ветками. В волосах диадема с пятиконечной звездой, оловянной или алюминиевой. В левой руке поднятый вверх бубен. Живот выставлен вперед. На нем видны следы от брючного пояса. Волос внизу живота не было, только начало щелочки.

На другой фотографии та же девочка, но она показалась мне старше: со взрослой старинной прической, в красном бархатном платье девятнадцатого века, с кринолином. Она еще и потому выглядела старше, что была сильно накрашена. Как будто нарядилась, чтобы играть роль в старинной пьесе. Об Италии, где жили папы-отравители. Или о России, где бородатые казаки застрелили ее мать. Кончик языка был виден. Она слизывала свои слезы. Она приподнимала широкую сборчатую юбку и показывала коленки и черные кружева над ними. На ней были взрослые башмачки на высоких каблуках, со шнурками.