Ошибка Лео Понтекорво - Алессандро Пиперно Страница 48

Неужели Эррера, умный Эррера, не понимал? То, что ему казалось очевидным. Или все же он понимал. Понимал и хотел представить его сумасшедшим. Ну конечно: он больше не мой друг и союзник. Ведь это он в свое время порвал со мной. Ведь это он решил, что не хочет больше со мной общаться. Мой рост, моя внешность, моя привлекательность, мое красноречие приводили его в отчаяние. Ставили его в трудное положение. Унижали его. Этот тип ненавидит меня с детских лет. Как я мог довериться ему? Как я мог вручить ему свою жизнь и все, что от нее осталось, если когда-то то, что я считал дружбой, для него было враждой? То, что я считал привязанностью, для него было завистью? Он обманом заманил меня в ловушку. Он тянет из меня деньги. А сейчас он добился первого ряда в партере, чтобы наслаждаться зрелищем моего краха. Он дождаться не мог, чтобы увидеть меня в таком жалком состоянии и полностью насладиться реваншем.

За что все это? За глупость, которую я по пьяни сболтнул Валерии, или как там ее звали? Если бы он только объяснил, что испытывал. Но он ничего не сказал. Он был горд. Он никогда не желал открывать, что у него на душе. Только в конце, когда положение стало невыносимым, он пинком выгнал меня из своей жизни. Вот так, без предупреждения, жестоко и преднамеренно. И с тех пор он ждет меня в засаде. Никогда не недооценивай проклятую обиду карликов! Чему я удивляюсь? Он ведь всегда был таким: медоточивым и двусмысленным. А теперь пришло время заставить меня заплатить по счетам. Этот вшивый адвокатишка, у которого шерсть на брюхе длиннее, чем он сам, делает вид, что помогает мне, что он понимает меня, в то время как на самом деле топит меня.

Лео вдруг осенило.

«Ты помнишь вопросы, которые ты задавал раввину Перудже по поводу иконоборчества у евреев? И ты помнишь его ответ?»

Эта фраза сорвалась у него с губ, прежде чем он понял почему.

«При чем здесь иконоборчество у евреев?»

«Перестань! Не смотри на меня так, не обращайся со мной как с психом, я совершенно здоров. Ты его помнишь или нет? Конечно, ты его помнишь, но не хочешь признаться мне. Кстати, каждый раз, когда ты спорил с раввином, я смотрел на тебя с восхищением. Возможно, я этого особо не показывал, но я был в восторге. Твоя убедительность, твоя любовь ко всему необычному, способность выступать против замшелых предрассудков…»

«Хорошо, хорошо. Благодарю тебя. Я согласен, было забавно подшучивать над тем дуралеем, подвергать сомнению его каменные убеждения, но не понимаю, как это все связано с фотографией и нашим делом… и я не помню никакого вопроса раввину и никакого ответа на мой вопрос».

Но в тот момент Лео больше не желал ничего объяснять другу. Ни напоминать, что спросил много лет назад безбородый Эррера у раввина Перуджи, ни то, что тот ему ответил. Этот обмен репликами между молодым заикающимся раввином и тринадцатилетним карликом вдруг показался Лео настолько глубоким и пророческим, что рассказывать об этом было бы почти святотатством.

Сейчас Лео был как бы в трансе, погрузившись в воспоминания: длинные, скучные уроки раввина Перуджи в полуподвале главного храма, которые он посещал с небольшой группкой ребят каждое воскресенье. Он помнил мельчайшую деталь. Игры в мяч перед пространными погружениями в религиозные таинства, во время которых Эррера давал волю всей своей неукротимой воинственности. Он вспоминал о тех матчах, во время которых еврейские мальчики с улицы имели единственную возможность встретиться с еврейскими мальчиками из хороших семей и разгромить их. А также о танцах после уроков, большая часть которых происходила в доме Понтекорво. О вечеринках, на которые Эррера не ходил из-за робости или гордости или чтобы не испортить их своим присутствием.

Как это возможно, чтобы Эррера не помнил того утра тридцать пять лет назад, когда он, за несколько дней до их обряда инициации, именно он, Эррера, спросил у раввина, почему Бог запретил евреям изображения? Почему это мрачное и капризное существо, с которым Эррера имел особые счеты, запретил своему народу изображать его? Католики всегда рисовали своего доброго Иисуса, прекрасного и живого, а нам нельзя было нарисовать даже какого-нибудь святого. Почему? Почему?

Типичный вопрос для Эрреры-подростка. Типичное для его лет праздное любопытство. Придирчивость, интеллектуальный эксгибиционизм, которые должны были компенсировать физические недостатки. И в то же самое время вызов всему вокруг. Все это вызывало в других сверстниках (а прежде всего в девочках) чувство недоверчивого непонимания, которое сочеталось с тем чувством неприязни, которое пробуждало у всех его тело.

Почему этот ужасный карлик так интересовался подобными вещами? Какая ему разница, почему Богу не угодно, чтобы его изображали, если через несколько часов они окажутся в доме у Понтекорво и будут танцевать под музыку свеженьких дисков, только что доставленных из Америки? Как мог тринадцатилетний мальчик предпочитать напыщенные вопросы Гленну Миллеру, Колу Портеру, Бингу Кросби? Если всех остальных силком вытаскивали из кроватей воскресным утром ради этих дополнительных занятий, уготованных исключительно для еврейских детей, и им было наплевать, что скажет раввин по поводу Бога и его капризов, почему же Эрреру это так занимало? Почему этот столь некрасивый и робкий мальчик становился воинственным и энергичным только во время футбольных матчей или в спорах с раввином Перуджей?

Интересно, насколько словесная дерзость Эрреры оставалась непонятной его ровесникам, настолько она нравилась раввину, который говорил ему:

«С такой головой ты должен быть раввином!» А в ответ он слышал от этого развитого не по годам тринадцатилетнего подростка: «Напротив, боюсь, что вы, Рав, возлагаете слишком большие надежды на закон Моисея, чтобы быть адвокатом».

Возлагает слишком большие надежды? Да ладно, разве так говорят тринадцатилетние? И тем не менее Эррера говорил именно так. Как по писаному.

Итак, в тот раз коварное красноречие, которое Эррера в последующие годы поставит на службу своим клиентам и использует для увеличения своего счета в банке, красноречие, одинаково убеждающее раввинов в непоследовательности Предвечного Отца, было направлено на вопрос об образах. Почему Бог не хотел, чтобы его изображали? Эррера не понимал этого. И кто знает, почему Лео — хоть и принадлежал к категории зевающих лентяев, которые во время уроков то и дело поглядывают на часы в надежде, что пытка скоро закончится, — отлично помнил как первый весьма ироничный ответ раввина: «Ну, Бедный Старик не так уж тщеславен, как говорят», так и второй, более торжественный: «Возможно, потому что Господь хочет научить нас тому, что изображения не всегда передают истинное». При воспоминании о втором ответе у Лео мурашки побежали по спине. Он почти возликовал. Как будто эти слова объясняли, как обстоят дела. Причину всего. Он был доволен, что раввин поставил шах своему лучшему ученику и что тому же самому ученику, ставшему уже знаменитым адвокатом, снова может быть поставлен шах все той же одной-единственной фразой. Да, старый добрый раввин, скажи этому нахалу, как все устроено в этой жизни. Скажи ему единственную разумную в моей ситуации вещь: изображения не всегда передают истинное.