Осмос - Ян Кеффелек Страница 48

А вообще-то дела у Марка на работе шли хорошо. Новый цех по производству мебели для кухонь, продаваемой в разобранном виде, работал на полную мощность, так как этот товар пользовался бешеным успехом. Агентство по возврату долгов взяло на себя в каком-то смысле обязанности настоящей полиции и имело отличную репутацию, так как славилось своим серьезным отношением к делу и быстротой исполнения всех поручений. Что же касается других услуг, оказываемых Марком в частном порядке, то они были буквально «нарасхват», люди наперебой зазывали его к себе, чуть ли не дрались за него. Марк Лупьен, постоянно поучавший горожан, у кого-то что-то отнимавший, кого-то запугивавший, кого-то тормошивший и кое у кого вытряхивавший из чулок и из-под матрасов с трудом накопленные на черный день сбережения, этот Марк Лупьен внушал лумьольцам уважение, но нельзя было сказать, что снискал только их любовь и дружбу, нет, чувства к нему питали очень и очень разные. По сему поводу он не обманывал сам себя, он признавал, что сталкивается порой с большими трудностями и что над его головой постоянно собираются грозовые тучи, как сказал бы этот наделенный даром красноречия медоточивый Пьер. У него на руках сейчас было не менее двадцати весьма и весьма спорных дел, в связи с которыми ему предстояло осуществить множество неприятных процедур, для чего ему потребуется вся его злость, бессовестность и непорядочность. А ведь он когда-то думал, что пристроился на легкую работенку, что нашел наконец-то синекуру, но наступили новые времена, и новые веяния, новые нравы действовали теперь как отрава и на самые забытые Богом и людьми дыры, вроде Лумьоля. Опасность подстерегала человека повсюду, словно все было отравлено, словно во всем мог содержаться яд: в продуктах, в воде, в воздухе, которым дышат, в почтовых ящиках, в воспоминаниях, в любви… а этот похожий на веселого дрозда хитрец-Пьер знай себе беззаботно улыбается и посвистывает, словно у него достаточно большой клюв, чтобы все это проглотить, и достаточно большой желудок, чтобы все это переварить. «Жить, существовать, добывать средства к существованию», — постоянно повторял про себя Марк с чувством, близким к ужасу. Нет, он уже чувствовал себя в этом мире чужаком, он все меньше и меньше понимал эти времена, он все хуже и хуже постигал неожиданные причуды человеческой натуры. Дважды в день, утром и вечером, он принимал теперь белые таблетки от болезни, у которой не было названия; возможно, от самолюбия… ведь под самолюбием можно понимать и слишком сильную любовь к самому себе и слишком рьяное самоуничижение… Его тело бунтовало, казалось, его кожа противилась и препятствовала его движениям, его кости образовывали клетку, в которой он был вынужден томиться, а его ложь сжимала ему горло так, что он задыхался. Однажды утром он нашел в ящичке старую упаковку противозачаточных таблеток и сунул себе под подушку. «Я тебя люблю, очень люблю, люблю страстно!» За неделю он проглотил их все, одну за другой. «Надо же! Я их купил, я их принимал, хотя уже тогда был бесплоден!»

Год подошел к концу, на носу было Рождество, а Марк так и не выбрал тихий уголок, где они с Пьером могли бы созерцать величие океана. Он неохотно и неумело занимался этим делом. В Лумьоле он чувствовал себя полезным и необходимым, а в других краях он был «нежелательным элементом», а потому он оставил эту затею, позволив возобладать над собой здравому смыслу, которого он не был лишен, но как он считал, не мог в данном случае уж слишком этим гордиться и не мог целиком и полностью ему доверять. Итак, Марк спустился с небес на землю и устремил свои взоры на «просторы Родины». Куда бы податься? Он обратился к своей памяти, перебирая различные варианты, и впервые за долгие годы вспомнил о своей «дорогой, нежной, ласковой жене». Это было так давно… Он изменял ей направо и налево, с первой встречной, где придется. Каждый вечер он возвращался домой уже «сытым досыта». По субботам и воскресеньям они занимались не любовью, нет, они «делали ребенка», с вечера пятницы до вечера воскресенья их занимало только одно: будущий ребенок. Вот ведь было мученье, Господи! Каторга! Голгофа!.. «Обними меня! Поцелуй меня, приласкай меня! Ну, иди же сюда! Давай, давай еще разок!» А он представлял себе в эти часы атрибуты Страстей Господних: терновый венец, удары кнута, гвозди, копья… Он ломал себе голову над этой проблемой, но чем больше ломал, тем она все больше казалась неразрешимой. Жена Марка была старше него на пятнадцать лет. Она молодилась и выглядела действительно моложе своих лет; по этому поводу ей часто делали комплименты, а она краснела, непонятно отчего: то ли от удовольствия, то ли от злости. Врач давал ей еще два года сроку на то, чтобы забеременеть, познать счастье материнства. Она со вздохом говорила, что все еще надеется родить от него сына или дочь, ей было все равно кого, лишь бы это был толстощекий розовый младенец. Марк ее утешал. Он находил для нее ласковые слова, уверяя ее в том, что время, этот монстр, изъедающий ржавчиной блестящие доспехи тех, кто носит такую броню, этот монстр, разрушающий пирамиды и подтачивающий скалы, к ней-то как раз проявляет большую милость, щадит ее. Да, столь милостивое отношение времени к ней проявлялось и в том, что ее ротик сердечком оставался таким же маленьким и хорошеньким, как и был, что ее небольшие груди, словно выточенные из слоновой кости, оставались все такими же крепкими, что ее длинный острый язычок был все так же свеж и ловок и что у нее изо рта все так же приятно попахивало анисом. Ах, какая же из нее вскоре выйдет прехорошенькая мамочка! Расточая свое красноречие, Марк тайком, не подавая виду, наблюдал за тем, как возраст незаметно тянул к ней свои крючковатые пальцы и затягивал ее в свою паутину. Он знал, что они ничего не добьются в деле деторождения, что новомодное американское лекарство подействует ничуть не лучше амулетов колдуна-папуаса. Их брак оказался неудачным и был обречен. Да, Марк осознал, что для него будет лучше, если он «сменит обстановку», и он уехал, слинял… Сейчас ему сорок восемь… Сорок восемь и пятнадцать — это шестьдесят три… Итак, у него где-то имеется шестидесятитрехлетняя супруга, кокетливая, всегда изысканно одетая утонченная дамочка, в новеньких полукедах, что свидетельствует о ее увлечении спортом ради сохранения фигуры. Пожалуй, он ничем не рискует, если попробует вновь приударить за ней. И Марк принялся строчить нежное покаянное послание…

Моя дорогая любовь!

Так ты называла меня, когда мы жили вместе. Ты так очаровательно шепелявила и сюсюкала, когда мы с тобой играли в любовные игры, и я ловил губами твой язычок, чтобы снять с него твой волосок, который ты нарочно на него клала, чтобы было интереснее. Моя дорогая любовь, я, как и ты, испытал боль вынужденной разлуки, горькой утраты, воспоследовавшей в результате глупейшего несчастного случая… Но и десять лет спустя я страдаю, я мучаюсь, и боль моя столь же остра, как и в самом начале. Не знаю, как бы я тогда перенес траур по спутнице жизни, если бы не мой милый малыш, мой мальчик, мой сын (Пьеру тогда было пять лет), нет, без него я, наверное, покончил бы с собой. Да, ты не ошиблась, прочитав строкой выше, что у меня есть сын, что я стал отцом, вернее, я воспитываю ребенка, ну, ты поймешь этот нюанс. Только тебе одной я могу поведать мою историю, только ты одна так хорошо меня знаешь, чтобы все понять…

Сомнения в правильности предпринятого шага закрались в душу Марка в ту минуту, когда он бросил письмо в почтовый ящик. Что он наделал? Он что, спятил? Грохнулся и зашиб башку? Да «его дорогая любовь» ни за что не проглотит это дрянное пойло из смеси розовой водицы, слюней и соплей! Она же спит и видит, чтобы ему отомстить! Ждет, когда он появится, ждет только знака… принимая во внимание, сколь недостойным образом он ее бросил, как он смылся от нее, как он сел в поезд и уехал куда глаза глядят, чтобы только избавиться от постылых «занятий любовью» по субботам и воскресеньям, когда его силком принуждали не к любви, а к разврату, к блуду. Она не могла питать к нему никаких иных чувств, кроме ненависти, как, впрочем, могла только ненавидеть этого его сына, которого он «раздобыл» где-то на стороне. Быть может, ее уже и в живых-то нет?.. А быть может, от горя она уже свихнулась?..