Шоколадный папа - Анна Йоргенсдоттер Страница 48

К некоторым вещам легко привыкнуть:

к телу рядом с тобой в двуспальной кровати,

к двуспальной кровати — общей и удивительно мягкой,

к завтраку, который больше не запрещен.

Так почему бы не наслаждаться этим, боже мой?

Потому что привыкаешь?

Потому что привыкаешь и к баночке с лекарствами, и к приступам паники, и даже к ревности.

«БЕРЕГИ СЛЕЗЫ», — говорит Лувиса, как только Андреа закрывает две кухонные двери. Лувиса вовсе не кричит, просто для Андреа эти слова звучат громко и сильно — она слышит их не в первый раз.

— Зачем? Почему мне нельзя плакать сейчас?

— Я имею в виду, что все образуется, ничего страшного не случилось.

— Страшное случается постоянно! Страшно уставать от себя самой, страшно ревновать, страшно, что он целыми днями лежит в постели, а потом пьет. Хорошо, пусть не страшно, но довольно опасно, так почему же мне нельзя плакать?

— Андреа, ты ни в чем не виновата — это Каспер прячется!

— А вдруг он прячется потому, что устает от меня?

— С чего ты взяла, что он устает от тебя?

Андреа кажется, что на этот вопрос она уже ответила, теперь ей хочется понять, почему она такая.

— А что было с тобой, когда Карл уезжал — разве ты не боялась, не беспокоилась?

— Мне нужно было заботиться о вас, — без промедления отвечает Лувиса. Похоже на отговорку.

— Но ты доверяла ему?

— Я была вынуждена доверять.

Андреа готовит завтрак. «Кофеварка должна быть голубой или оранжевой, а не белой», — думает она. Белый — скучный цвет. Чайник был бы золотистым. Утреннее солнце отражалось бы бликами, по-новому окрашивая пространство.

За окном зима, на карнизе воробей. У Марлона постукивают зубы — смешной звук. Знает, что не может поймать добычу, и все стучит зубами, а птица, увидев его, не знает, что между ними стекло, и в страхе улетает — а может быть, просто улетает. Андреа медленно пьет кофе. Вспоминает, как ей приходилось засовывать два пальца в рот после завтрака, и никто не слышал. А потом, в больнице, сидя на полу у кровати с полными карманами сыра и масла и собираясь все это проглотить, чтобы на минуту исчезнуть, — в такие минуты она хотела, чтобы кто-нибудь ворвался к ней в комнату со словами: «Что это ты тут делаешь?!»

Что это ты делаешь? Ответить нечего. Когда тебя разоблачили, когда лицо в масле и полный рот печенья, когда сидишь на корточках перед унитазом. Это необходимый позор.

Взгляд устремлен на легкий сыр. Как он надоел Андреа! Хочется просто есть, отрезая куски обычного вкусного сыра. Просто наслаждаться, и больше ничего. Никакого «после». Только СЕЙЧАС. Обычный сыр лежит на столе, дожидается Каспера. Лежит и манит. Андреа злится, стараясь не отрывать взгляда от легкого сыра. Думает о его достоинствах, каким бы безвкусным и пресным он ни был.

Андреа, нужно любить себя, дарить себе счастье. Нужно уметь меняться: например, отказываться от пресного сыра в пользу вкусного — надо же с чего-то начинать, так почему не с этого? Эва-Бритт, фея, окутанная бархатом, парит рядом, нашептывая: «Радость или страх, выбирай…» Сама выбирай! Не так-то это просто, Эва-Бритт!

Марлон запрыгивает на колени к Андреа и начинает мурлыкать, как только она касается его рукой. Андреа гладит его против шерсти, а он все равно мурлычет. Слышно, как Каспер ворочается в постели во сне. Каспер, я хочу быть и твоей, и чужой, и своей собственной. Что мне делать, Каспер?

Андреа жует кусок цельнозернового хлеба. На улице идет снег, тяжелые белые шары опускаются на землю и тают, становясь невидимыми.