В обличье вепря - Лоуренс Норфолк Страница 48

— Про тебя говорят, — сказал Якоб.

— Про нас, — ответил Сол. — Или про тебя. Или вообще о чем угодно.

Он стоял и смотрел, как девушки сбились в кучку: пересказывают друг другу собственные тайны или строят догадки насчет тайн чужих. Для одноклассников он был фигурой загадочной, и это их к нему притягивало. И в то же время они старались держаться от него на расстоянии, из страха, что при ближайшем рассмотрении он окажется точно таким же, как они сами. Попробуй он подойти поближе к той же Лотте, или к Лизль, или к Эдит, и любая из них тут же отпрянет в сторону, заподозрив в нем совершенно неуместную, неподобающую такому человеку, как он, тягу к общению, чего бы он там в действительности ни пытался, без особой надежды на успех, в них найти. Якоба он знал с шести лет, Рут — с девяти. Для всех остальных он был неприкасаемым. В гимназии его роль была сродни роли народного героя. Когда в один прекрасный день он встал и задал герру Цоллеру вопрос: если идиш действительно язык настолько грубый и примитивный, как тот берется утверждать, каким образом на этот убогий язык умудрились перевести самого Шекспира? — то за спиной он чувствовал поддержку всей этой компании: Лотты, Рахиль, Эриха, Якоба и даже Густля Риттера, который, по сути, был парень простой и добрый. Даже Рут. Цоллер тогда ничего ему не ответил. Но никакой тайны здесь не было. Сол проводил массу времени в библиотеках: на Тойнбихалле и в университетской. Он говорил по-французски, кое-как — по-английски. Немецкий был родным языком его матери. Он трудил голову над латынью и греческим — и над ивритом, которым его заставлял заниматься отец, с шести до четырнадцати лет, пока он наконец не взбунтовался и не забросил этот язык. Он был одиночкой: совершенно непоэтическая на вид фигура poete maudit [194]. Рут уже протискивалась между столиками — обратно.

Он писал по ночам или ранним утром, когда мог быть уверен в том, что единственная душа в доме, которая бодрствует, — его собственная, нагромождая неподатливые строчки одна на другую до тех пор, пока получившаяся в итоге груда не становилась слишком тугой, чтобы затолкнуть туда еще хотя бы одну, лишнюю, или не рассыпалась. Через несколько недель после того, как он перестал ходить в ивритскую школу «Сафах-Ивриах», отец вошел к нему в комнату и застал его отрешенно взирающим через окно на голые ветви росшего перед домом каштана. Сперва он оценил отсутствующее выражение лица, потом — лежащий перед сыном на столе лист бумаги, густо исписанный строчками, по большей части перечеркнутыми. «Вот, значит, как, — сказал он, отводя в сторону руку Сола, которой тот пытался прикрыть бумагу, — Вот, значит, на что ты предпочитаешь тратить свое время». Смысл этой фразы так и остался до конца не ясным. Но несколько дней спустя Сол вспомнил ее и понял, что за ней стояло, — когда никаких неясностей уже не осталось. После этого Сол перестал говорить о том, чем он занят, кому бы то ни было, даже Якобу. Он наблюдал за тем, как его друг смотрит на Рут, переходящую площадь. У каждого есть свои тайны.

— «Я пришла, чтоб выговорить время. Высказать! Провозвестить!» — затараторила на ходу Рут.

Три быстрых шага — и она уже тут как тут. Протиснувшись между ними, она подхватила их за руки и поволокла за собой прочь.

— Мы вовремя пришли, чтобы проговорить невысказанное и возвестить вам… весть! — из-за правого ее плеча подхватил Якоб.

Сол вздохнул. Прошлой зимой он пришел к ним с единственно верным вариантом этой строки и повторял ее настолько часто, что даже эти, самые верные и терпеливые его друзья в конечном счете восстали и начали отыгрываться на нем, возвращая ему его же собственные слова в виде полной бессмыслицы. Тогда он сорвался, он ушел от них через эту же самую площадь, где ему как-то сами собой вспомнились вдруг слова дяди Давида: никто и никогда не будет принимать тебя настолько же всерьез, насколько ты сам готов это делать, а упрямство — почти гарантия, что будешь несчастлив до конца дней своих. Он простил Рут и Якоба, или они его простили, и вертеть одними и теми же словами постепенно вошло у них в привычку, стало чем-то вроде игры, правила которой известны были только им троим. Он улыбнулся одними уголками губ и подумал, что давно успел свыкнуться с мыслью о том, что ему уже девятнадцать.

Сразу за Театерплатц город привычно разыграл одно из нескольких своих чисто театральных исчезновений. Частные дома и общественные здания разбежались по сторонам, и на их месте возник Шиллерпарк. Шиллераллее вела к парковой зоне, постепенно поднимавшейся в гору, по гребню которой тянулась шеренга каштанов, еще даже и не начавших желтеть. Корни одного из них, извиваясь, словно якорные канаты, уходящие в темное море земли, разметили для них три тронных места. На той стороне, чуть вправо, играли в футбол какие-то подростки, много, но слишком мелкие, чтобы от них можно было ожидать серьезных неприятностей. Рут, Сол и Якоб расселись по привычным местам и откинулись к стволу дерева. Прямо у них из-под ног уходил склон холма, и они смотрели через всю равнину на далекие Чечинские горы, очертания которых казались отсюда чередой размытых серо-голубых теней. Солнце натужно изливало на землю последние заряды дневного света. Кожей лица Сол чувствовал, как убывает тепло. Рут закрыла глаза; Якоб сидел и смотрел на хаотически движущихся мальчишек, которых игра уводила все дальше и дальше вниз по склону холма. Троица эта была вместе все это лето, также как и прошлое, и позапрошлое. И дни, проведенные ими втроем, чаще всего заканчивались именно здесь.

— Весь остаток дней своих ты проведешь, тоскуя по нам, — сказал Якоб, — Когда уедешь.

Рут открыла глаза.

— Если уеду, — отозвался Сол, стараясь не показать, что его застали врасплох.

Разговор был старый. Вена или Париж, Флоренция или Берлин — далекие города плавали среди его мыслей, заставляя их вращаться по таким орбитам, которые уводили его бог весть в какие дали. Невообразимое здесь и сейчас будущее поджидало его — неведомо где. Они втроем могли сидеть здесь и думать о прошлом, но в любой момент он мог сорваться и исчезнуть, погрузившись в сказочное инобытие тех, кто уехал, чтобы не вернуться уже никогда.

— Мне бы до Клокуши добраться, и то проблема, — сказал он.

Он встретился было взглядом с Якобом, но тот сразу отвернулся и стал искать глазами футболистов. Те уже успели окончательно исчезнуть из виду, но тихий воздух настолько легко пропускал их голоса и даже тупые звуки ударов башмака по мячу, что казалось, они теперь были ближе, чем раньше: команда гомонливых призраков.

— А может, это мы уедем, а Сол останется, — нарушила молчание Рут, — Предположим, у меня в Венеции живет тетка. Будем жить с тобой над каналом, Якоб, только ты и я. А если он и в самом деле нас бросит, купим где-нибудь неподалеку деревенский домик и будем читать друг другу Шиллера.

Она и еще целая компания их одноклассников участвовали в постановке «Die Jungfrau von Orleans» [195]и бегали на репетиции.