Прости меня, Леонард Пикок - Мэтью Квик Страница 47

Я рассказываю ему все.

В мельчайших.

Гнусных.

Тошнотворных.

Подробностях.

И

я

снова

реву

как

ненормальный,

потому что

я

ничего

не могу

с этим

поделать.

В какой-то момент, когда я уже себя не контролирую, герр Силверман обнимает меня за плечи и гладит по спине. Он делает это очень аккуратно, осторожно так, но я точно знаю, что он просто пытается успокоить меня. Все нормально. Ничего страшного. И я позволяю ему обнимать себя, и мне даже приятно, что меня кто-то обнимает, хотя я не отвечаю на его объятие, это, возможно, вызывает у него чувство неловкости, и мне ужасно жаль, что так получается, но я не особо люблю обниматься, когда на душе так хреново, как сейчас. Он продолжает упорно шептать: «Ты в порядке», и за то, что он так говорит, я и люблю его, и одновременно ненавижу. Ведь ни хрена я не в порядке. И тем не менее это именно то, что мне сейчас нужно: быть в порядке. И здесь уж он ничего не может сделать, но я люблю его за то, что он хотя бы пытается помочь.

Неужели герр Силверман думает, что в его силах обратить ложь в правду, просто вновь и вновь повторяя одни и те же слова, будто магическое заклинание?

И одно мое внутреннее «я» верит, что все именно так.

Но есть и другое внутреннее «я», которое хочет крикнуть: «ДА ПОШЕЛ ТЫ!» – прямо ему в лицо.

И теперь два моих разных «я» бьются о грудную клетку, сойдясь в отчаянной борьбе.

Наконец я успокаиваюсь, и он меня отпускает, и мы смотрим на темную воду – просто молчим и дышим.

Кажется, прошло уже много-много часов, но мне нравится стоять вот так, рядом с герром Силверманом.

Я чувствую себя опустошенным.

Полностью очищенным.

И на секунду-другую я представляю, будто мы с ним смотрители Маяка номер 1.

Наконец герр Силверманн говорит:

– Ты ведь знаешь, что мужчин тоже насилуют, да?

Я ничего не отвечаю, но мысленно задаю себе вопрос, а не объясняется ли все случившееся со мной результатом того, что поначалу я не ввязывался в драку, а когда ввязывался, то, типа, просто пытался остановить нечто такое, что продолжалось уже очень давно, – и конца и края этого не было видно; это как спрыгнуть с идущего поезда: тебе страшно до жути, но кондуктор по какой-то причине не может тебя остановить.

– Мне кажется, будто у меня внутри что-то сломалось, и я не могу собрать сломанный механизм. Типа, в этом мире для меня больше нет места, такие дела. Типа, я злоупотребил гостеприимством матушки Земли, о чем все, кому ни лень, постоянно напоминают мне. Типа, мне пора освободить место. – Я пытаюсь взглянуть на герра Силвермана, но не могу оторвать глаз от огней города, отражающихся в воде. – И мне кажется, именно потому мама уехала в Нью-Йорк и никто не хочет со мной разговаривать. И вообще я совершенно никчемный.

– Вовсе нет.

– Не нет, а да. В школе меня ненавидят. Вы ведь знаете, что я говорю правду.

– Ну, ко мне это точно не относится. А иначе меня бы здесь сейчас не было. И что такое наша школа? Всего лишь короткий миг твоей жизни. Правда. Впереди тебя ждет много хороших вещей. Вот увидишь.

На самом деле я ему не слишком верю и поэтому выдавливаю из себя смешок, потому что какого черта говорить подростку с пушкой в руке: «Впереди тебя ждет много хороших вещей»? Нелепость какая-то.

Я смотрю на свой «вальтер» и вздыхаю:

– Ведь я даже себя не смог нормально убить.

– А вот это, безусловно, еще одна хорошая вещь, – говорит герр Силверман и улыбается какой-то просто фантастической улыбкой, отчего я сразу ему верю. – Это прекрасная вещь.

Прекрасная.

Хотел бы я в это верить.

Я вытираю нос рукавом пальто.

Он снова надевает куртку.

– Как думаете, а что мне теперь с этим делать? – спрашиваю я, и мы дружно смотрим на нацистскую реликвию времен Второй мировой, которую я сжимаю в руке.

– Почему бы просто не бросить его в воду?

– А вы не находите, что ему место в музее холокоста?

Он смеется – искренне и от души, чего никогда не позволял себе в классе.

Словно он мне подмигивает.

Типа, как если бы он сейчас сказал мне, что ответы отборочного теста, которые дают мои одноклассники, – чушь собачья, с чем я совершенно согласен.

– Что касается меня, то, по-моему, всем пушкам самое место на дне реки, – говорит герр Силверман.

– Сомневаюсь, что из него вообще можно стрелять, – вставляю я.

– Мне сразу станет намного легче, если ты хотя бы опустишь пистолет. Я отчаянно стараюсь казаться спокойным, но у меня до сих пор дикое сердцебиение, и вообще, мне будет гораздо приятнее с тобой общаться без заряженного пистолета у тебя в руке.

И я думаю о том, что герр Силверман здорово рисковал, приехав сюда, чтобы иметь дело с таким чертовым психом, как я. Во-первых, пистолет. Во-вторых, жуткая канцелярская волокита, если бы я реально себя убил, потому что теперь он по уши увяз в этом дерьме. Если бы кто-нибудь прознал, что мы тут разговаривали, школьные юристы наверняка просто обделались бы со страху.

– Неужели моя жизнь станет лучше? Вы реально в это верите? – спрашиваю я, хотя заранее знаю: он ответит именно то, что, как им кажется, должны отвечать на подобный вопрос большинство взрослых, хотя огромное число сокрушительных доказательств и вообще весь жизненный опыт свидетельствуют о том, что жизнь людей с возрастом становится только хуже – и так до самой смерти.

Но я знаю, что в устах герра Силвермана такой ответ не кажется явной ложью.

– Вполне возможно. Если ты готов сделать свою работу.

– Какую работу?

– Не дать этому миру тебя уничтожить.

Я размышляю над его словами и, похоже, немного понимаю, что́ именно он имеет в виду. Интересно, а если проследить за герром Силверманом после школы и посмотреть, как он будет выглядеть? Наверняка вид у него будет счастливый – ведь он на славу потрудился в течение дня. И наверняка не такой, как у той женщины в солнцезащитных очках а-ля семидесятые, которая обозвала меня извращенцем, и у остальных несчастных людей с поезда. Наверняка он будет слушать айпод и, может, даже подпевать в такт музыке. Остальные пассажиры будут таращиться на него и гадать, какого черта он так радуется. И возможно, начнут бурно негодовать. Возможно, даже захотят его убить.

– Вы, наверное, считаете, что я не способен кого-то пристрелить, да? И вы никогда не думали, что я могу наложить на себя руки, ведь так? – спрашиваю я.