Расщепление. Беда - Фэй Уэлдон Страница 47

«Устные нападки», — заявил Эдвин. То есть что она нападала на него устно. Что он подразумевал? Леди Райс ломала над этим голову. И ломала. Она, по правде говоря, уже не придавала вопросу об алиментах такого значения, как раньше. Несмотря на все ее красивые слова, на вроде бы категоричность ее мнения на эту тему — она словно покорила некий горный пик истины, откуда дороги вниз нет, и вы вынуждены вечно вращаться вокруг собственных выводов, — вопрос этот перестал быть навязчиво-маниакальным. Она предоставит всю юридическую сторону Джелли; она бросит на Анджелику тяжелое бремя поисков старых друзей в попытке восстановить целостность своей личности до брака — глупой девчонки в кожаной куртке и с кольцами в носу, а сама и дальше будет решать задачу своей вины, своего возможного соучастия в крушении ее брака — не то что она верит, будто могла сыграть тут какую-нибудь роль, ни в коем случае, но просто раскаяние (или видимость раскаяния) может вернуть ей мужа; не то чтобы она очень этого хотела, нет, никогда…

В клубе «Велкро», где понимают сердца и души разлученных или ждущих разлучения, хорошо известно, что навязчиво-маниакальные идеи переменчивы, как погода; и что перемена болезненна так, словно липучки «Велкро» — живые дрожащие нервные окончания, и замена одной навязчивой идеи на следующую невыносимо мучительна, когда все вдруг вззззвинчпивается, воздух раздирается визгом, настолько высоким, что его почти не слышно, и вот, и вот — «устные нападки». Была она когда-либо груба с Эдвином? Поносила его, оскорбляла? Нет, конечно же, нет. «Плюх и опало», — как-то сказала она ему, а он понял неверно. «Плюх и опало», — говаривала мать Анджелики, оглядывая расползающееся желе, любимое лакомство своей маленькой дочки. Миссис Лавендер Уайт, урожденная Лэм, частенько готовила к субботнему чаю этот безнадежный десерт, неумело, но истово — попеременно мягко-красные и ядовито-зеленые. «Плюх и опало, — жаловалась она. — Но отчего всегда так?» Риторический вопрос, на который ее маленькая дочка в один прекрасный день сочла нужным ответить.

«Ты же не весь пакет высыпаешь, — сказала Анджелика. — Яснее ясного, глупышка».

Она была папиной дочкой и переняла его манеру мимоходом принижать ее мать — но, правда, Лавендер вроде бы ничего против не имела.

«Я точно следую инструкции, — сказала мать Анджелики. — Не переводить же добро зря! Одну половину пакета на одну пинту воды — как мне указывают, так я и делаю».

Стивен Уайт, вернувшись домой со спевки хора, оглядывал дрожащую оплывающую массу семейного десерта и говорил: «Снова плюх и опало, моя дорогая?» Говорил ласково и любовно и тут же начинал подпрыгивать, чтобы пол завибрировал и желе совсем осело. Из таких-то мелочей, казалось Анджелике, и творятся хорошие браки. В те дни Анджелику называли Джелли, так как крещеное ее имя было слишком длинным и неудобным для произношения.

Но даже блага способны оказаться проклятиями — противопехотные мины, заложенные в дни какой-то давно забытой войны. «Плюх и опало», — сказала однажды леди Райс, лежа в постели рядом с Эдвином. «Плюх и опало», и думала она при этом только о семейном чае и счастливых временах детства до начала переходного возраста. Но Эдвин принял это за колкость, резко отвернулся от нее, сбросив ее обнимающую руку, немного полежал спиной к ней, а затем слез с кровати и оделся. Они были женаты уже десять лет, и пора недоразумений и нежных примирений давно ушла в прошлое. Леди Райс не могла понять, на что он вдруг обиделся. Позднее она сообразила, что ее муж в то время «виделся» со своей кузиной Алтеей.

Неверные мужья разделяются на две категории: те, кто чувствует себя виноватым, дарит цветы, купает малышей, пытается не причинить боли, после чего все портит, покаявшись в содеянном. И те, кто чувствует себя виноватым, но ищет оправдания в поведении жены: смотрите, смотрите все, как она плохо обо мне заботится, как растолстела или подрывает мое самоуважение — да что угодно, в чем там заключается ее слабость; но когда его роман подходит к концу (если подходит), он хранит свою тайну, удерживается от того, чтобы обременить ею жену, она ведь, так сказать, заранее уплатила за его удар по брачной политике.

В то утро леди Райс могла объяснить свои слова: «плюх и опало», убеждала она, вовсе не шпилька по адресу активности ее мужа. Как он мог подумать такое? Да, конечно, последнее время жена перестала вдохновлять его, как прежде, однако леди Райс полагала, что это не более чем нормальные приливы и отливы его сексуальной энергии. Неприятности на работе, быть может. Но Эдвин не принимал ее извинений, хотя леди Райс тараторила и тараторила. Эдвин, который обычно так легко поддавался на улещивания и всегда был рад послушать рассказы о детстве своей жены, против обыкновения оставался угрюмым, безразличным к ее историям и глубоко обиженным.

«Бесполезно, — сказал Эдвин, когда наконец заговорил, — отрицать собственные слова. Сказано то, что подразумевалось, сознательно или бессознательно. По сути, ты накликала на меня импотенцию. Ты опять пытаешься подорвать мою уверенность в себе».

«Ты просто ищешь, к чему придраться, чтобы обидеться, — прорыдала она. — Почему нам так плохо? Что с тобой?»

Он не дал ей ключа к разгадке. А поскольку она была, как утверждал Эдвин, совершенно ненаблюдательна или — как сказала бы она сама — очень наивна, леди Райс не усмотрела связи между претензией ее мужа на то, что она превратила его в мученика, и его виной перед ней. На нее возлагалась ответственность за совершенное против нее преступление. Говоря без обиняков, Эдвин разлюбил жену и был склонен винить в этой утрате ее же. Как ни странно, он ощущал это очень остро, и чем острее ощущал, тем больше винил ее. Какая жуткая неразбериха!