Долгое молчание - Этьен ван Херден Страница 47

Он сделал еще глоток бренди. Да пошла ты, подумал он мрачно. Отрегулировал телескоп и увидел, как Инджи, выйдя со станции, направляется к пабу «Смотри Глубже». Это заставило его почувствовать собственную уязвимость, и он сделал большой глоток. Она многое узнает в этом месте, это уж точно. О нем. О его отце, Испарившемся Кареле. О матери, Летти Писториус. Обо всех тех вещах, которые лучше оставить невысказанными, просто воплотить в скульптурах. Потому что искусство может удержать прошлое куда лучше, чем вся писанина историков.

Как можно постичь общину, подобную Йерсоненду, если смотреть исключительно на даты, и насильственные перемещения, и законы, и факты? Нет, думал Джонти, салютуя кружкой ветру, деревьям и каменистым утесам горы. Нет, ты приди в мой сад скульптур, там ты найдешь истинную историю. Только глянь, как эти клоуны и сучковатые полукровки смотрят друг на друга, эти одноглазые обрубки среди камней, эти куски жести, и металла, и страусиные перья, и пластиковый мусор, и металлические обрезки, и дерево, и краска, и китч, и серьезность, и грусть, и несовершенство. Просто приди и прогуляйся по моему саду образов, и почувствуй на своих плечах ветер, и аромат солнца на камне, и знай, что ты далеко от художественных журналов и модных теорий.

Приди в мой сад скульптур, и ты найдешь там страдание, и слезы, и кровь, да, все эти старомодные понятия — о, я могу растолковать тебе все это, Господи, прости меня, я попытаюсь подражать совершенству Спотыкающегося Водяного, я буду пытаться день и ночь, посмотри, как одинок я сам; мне нечего показать, кроме преданности и честности. Он злобно усмехнулся: о Боже, как бренди вдохновляет меня на напыщенные речи о моем искусстве!

И разве история Йерсоненда — это и не история художника? Разве Марио Сальвиати не бунтовал против близорукости своей статуей Благословенной Девы Марии? А до него — люди Титти Ксэм, рисовавшие на стенах пещеры; и капитан Вильям Гёрд, чьи рисунки висят во дворце; и Меерласт Берг и его жена-модельер, Ирэн Лэмпэк — в мире моды своего времени разве не перешагнули они через старые рамки линии и трактовки, изящества и текстуры?

В Йерсоненде были свои художники, да. Они всегда перешагивали через условности, так что история Йерсоненда в каком-то смысле дань его художникам — этим летописцам печали и аллегорий. Да, художники оставили свой след на здешнем ландшафте… возможно, Инджи Фридландер тоже это сделает. Кто знает, что она создаст?

Джонти все перекатывал и перекатывал кусок дерева на коленях, прижимал его к телу. Оно сопротивлялось, твердое и бессловесное, тяжелое, как свинец. Джонти отбросил его прочь, выругался и вошел в дом. Порывшись там немного, снова вышел наружу. Обрубок откатился к Спотыкающемуся Водяному, и Джонти стал разглядывать оба куска — блестящий, боговдохновенный водяной, неумолимо притягивающий к себе взоры. И — у его ног — простое бревно.

Он подтянул стул к телескопу, чтобы сидеть удобно, и навел на резкость.

Забудь о Гребаном Папаше и Скорбящей Маме, приказал он себе, наблюдай лучше за девушкой. Посмотри на эту красивую грудь, чтобы потом вырезать ее голыми руками. Посмотри на ее лицо, как она высоко несет его, на этот флорентийский нос, посмотри на ее волосы, струящиеся по ветру. Инджи!

Я все еще люблю ее, понял Джонти Джек, потому и сижу здесь, глядя на нее. Но он решил давным-давно, задолго до того, как поселился здесь, что любовь несовместима с жизнью без компромиссов. Любовь требует столько компромиссов, что в них можно потерять себя. Любовь требует своего рода жертвенности, которая противоречит самой сути созидательности — импульсивности и эгоизму. Ты должен выбрать, решил Джонти много лет назад, любовь или искусство.

Именно поэтому он сознательно сопротивлялся запаху пота Инджи, когда она поднялась на Кейв Гордж с порозовевшими щеками и остановилась перед домом. Возможно, сегодня она опять придет. Джонти знал, что может очаровать ее. Он покорит ее беседой и соблазнит во время прогулки по горам. Он разбудит ее подавленное стремление созидать и заставит ее расцвести. Он возьмет ее руку в свою и будет рисовать на ней воображаемые линии, или попросит ее посмотреть ему в глаза, чтобы увидеть цвета и текстуру, о которых она давно забыла.

По тому, как она говорила и смотрела, Джонти понял, что она готова полюбить — мужчину, группу людей, или город, или прошлое. Инджи Фридландер, осенило его, стремилась к убежищу, к тому, чтобы принадлежать кому-нибудь. Она искала родину, и ее любопытство было тревожной просьбой о праве на жизнь. Сможет ли она обрести дом здесь? Что сможет рассказать ей город и его история? Какие уроки извлечет она отсюда, ослепленная своей любовью к жизни?

Джонти улыбнулся, увидев, как она скользнула в тень, под крышу перед пабом. Инджи собиралась поговорить со «Смотри Глубже», этим неисправимым сплетником. Он знал это. И он, Джонти почувствовал себя обделенным. Ревность! — подумал он, поворачиваясь опять к Спотыкающемуся Водяному и куску дерева у его ног. Держись своих обрубков, предостерег он себя.

4

— Вода, золото и перья, — сказал Меерласт Берг тем днем 1901 года рыжебородому фельдкорнету, сидевшему напротив. Они сидели в кабинете Перьевого Дворца и пили бренди из эффектных боландских кубков, покручивая жидкость в бокалах и препираясь. — В Йерсоненде всегда будут три главных идеи.

Фельдкорнет Писториус с удивлением смотрел, как Меерласт отстегнул свою искусственную ногу из слоновой кости и велел слуге принести простой деревянный протез.

— Этот, — показал с усмешкой Меерласт, пристегнув деревянную ногу, пока слуга убирал слоновую кость в специальный ящик, — гораздо удобнее, чем слоновий бивень. Тот просто выглядит шикарнее. Я надеваю его, когда иду куда-нибудь. — Потом поднял бокал с бренди и воскликнул: — Будем здоровы!

Фельдкорнет кивнул и осмотрелся. Дом для этой части света был просто исключительным. Он напоминал вычурные усадьбы на винодельческих фермах юго-западного Кейпа. А вот меблировка и украшения были необычными. Скажем, вот этот сундук точно родом не из этой страны, подумал Писториус. И горько задумался: пока мы сражались с британцами в северных республиках, пока наши жены и дети умирали в концентрационных лагерях, эти ублюдки накачивались в Колонии бренди.

Но прежде, чем застарелая горечь взяла над ним верх, его переполнила усталость и безрадостное, гложущее чувство, что все оказалось напрасным: бесконечные блуждания по равнинам, скот, который они время от времени воровали, когда начинали умирать от голода, мучения при строительстве плотов, на которых они переправляли повозку через реки во время сезона дождей, постоянные поиски предателей и имперских верноподданных, и, разумеется, Сиела верхом на быке — Сиела, Жена Для Каждого, как они называли ее.

И все время, все время то ощущение в желудке, которое напоминало ему, что маленький пальчик никуда не делся, лежит у него во внутренностях, как капля горькой желчи, и всегда будет там, как наказание за день, когда он отвернулся от христианского Бога и стал искать помощи чернокожей знахарки-колдуньи.

О, как много ночей пролежал он около повозки, думая о маленьком мальчике, чьей ручкой это было! Исключительно хрупкая ручка, выглядевшая там, среди крупинок соли, почти живой — до того, как он завернул ее в шкуру горного кролика и отнес сангоме.