Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина Страница 47

А в следующий миг очнулся на танцполе, и от мерцающего света ему показалось, что все вокруг дергается и мелькает. Ну что, вот тебе твои танцы, которые ты так хотела, заорал он ей, видишь, я держу обещания. Они танцевали, бросив его портфель и ее трость на пол, точнее, танцевала она, ведь с ней когда-то занимался персональный хореограф, а он делал вид, что танцевал, дергался, как припадочный, какая разница, все равно было весело, так что и она, расхохотавшись, стала повторять за ним, и со стороны могло показаться, будто обоих дернуло током. Тебе хорошо, спросил он. Я тебя не слышу, смеялась она. Я спрашиваю, тебе хорошо, нагнулся он к ее уху, и они стукнулись головами, так что у него опять съехал парик. Я не слышу, что ты кричишь, но мне хорошо и ничего не болит, это счастье. Я не слышу тебя, показал он пальцами на уши, не слышу, что ты кричишь. Она обняла его, повиснув на нем, и он притянул ее к себе, натянув ей на лицо марлевую маску, которая снова, по его недосмотру, болталась у нее на шее. Он вспомнил, как к школьному выпускному, страшно сказать, как давно это было, тридцать восемь лет назад, он разучивал вальс, и закружил ее в полном обороте в два такта с тремя шагами, а танцующие то и дело толкали их, задевая локтями, что ты путаешься под ногами, педик вонючий. Пот стекал по его шее, как по водостоку, в парике было жарко, и хотелось его снять, но он не снимал, продолжая кружиться в вальсе три па, и находил ускользающий от него смысл в ее улыбке и счастье, которое видел в ее глазах вместо боли, страха и пустоты. Она откинула голову, и он провел рукой по ее слега отросшему ежику, по лбу без бровей, которые она обычно дорисовывала карандашом, но на этот раз забыла, отчего выглядела довольно странно, и, не удержавшись, поцеловал ее, ощутив через маску, как она откликнулась на его поцелуй.

Он пришел в себя в туалете, где стоял над умывальником, а вода стекала по лицу, размазывая грим, и что было между поцелуем и его появлением здесь, понятия не имел. Он испуганно огляделся, не понимая, в женском он туалете или мужском, но, увидев ее в кабинке с распахнутой дверью, со спущенными штанами спящую на унитазе, понял, что все-таки в женском, и портфель с деньгами при нем, вот, валяется на полу, измазанный черт знает в чем. Ты жива, похлопал он ее по щекам, попутно подумав, что это тот случай, когда известный вопрос задается в прямом, а не переносном смысле, и она, державшаяся, уткнувшись лбом в стену кабинки, съехала вниз, едва не упав, так что он едва успел поймать ее. Я так хочу спать, пробормотала она, и есть, даже не знаю, чего хочу больше, и совсем нет сил, чтобы идти, отнеси меня куда-нибудь, куда хочешь, мне все равно. В соседней кабинке раздались характерные звуки, кто-то блевал, перебрав, а в другой, сквозь щель между дверью и полом, можно было разглядеть лежащее тело, оставалось надеяться, что спящее. Решив, что если и они поспят здесь, запершись изнутри, то никто не обратит внимания, мало ли в этом клубе пьяных женщин, тысяча наберется, он стащил ее с унитаза и, кое-как натянув на нее джинсы, приобнял, давай немного отдохнем и потом уже решим, что будем делать дальше. Я тебя люблю, пробормотала она, и, проваливаясь в сон, он ответил, и я люблю тебя.

В конце человеческой жизни, как в конце календарного года, дни становятся короткими, а ночи длинными. В ее распоряжении теперь имелся только час утром, час вечером и, если боль была милосердна, два часа днем, а все остальное время она проводила в постели, блуждая в мечтах, которые часто путала с воспоминаниями. Впрочем, думал он, слушая ее невнятное бормотание, между воспоминаниями и мечтами разница и в самом деле невелика, с годами воспоминания становятся как мечты, а мечты как воспоминания, так что порой и здоровому человеку, не сидящему на морфии и марихуане, бывает трудно отличить одно от другого. Тот парень, с которым я встречалась, ты его еще терпеть не мог, вспоминала она мотоциклиста, подарившего ей наколку на руке, или вдруг говорила: когда я была маленькая, и он тоже помнил ее маленькой, любопытной и шаловливой, но теперь-то она выросла, как же быстро растут дети, не успеешь оглянуться, а маленькая девочка уже стала большой и больше не считает тебя своим папой. Она чувствовала, что ее время давно вышло, и если смерть еще не пришла за ней, то только потому, что запуталась в постоянно меняющихся адресах, но рано или поздно доберется до нее, и скорее рано, чем поздно, и ее теперешняя жизнь была похожа на спектакль, из которого было выброшено все скучное и бытовое ради схематичного, зато увлекательного сюжета, так всегда бывает в спектаклях, а как иначе втиснуть все события в три с половиной часа с двумя антрактами.

Они поселились в городе с большой рекой, перерезавшей его пополам, так что правый и левый берега жили собственной жизнью, как будто это были два разных города. За окном съемной квартиры высился областной перинатальный центр, в котором, это было написано на большом щите у входа, каждый год рождалось пять тысяч детей, и, всякий раз спотыкаясь взглядом об этот щит, он с ужасом представлял себе пять тысяч детей, целую гору младенцев, и думал, что рождение это чудо, ведь насколько случайно, мужчина и женщина, сто миллионов сперматозоидов, один достигает цели, а вот со смертью все не так, тут нет никакой случайности, и коли уж родился, то будь любезен, рано или поздно умри, тут уж без вариантов. Поглядывая из окна на женщин, без конца входивших и выходивших из перинатального центра, он снова, пожалуй, в последний раз, вспомнил о своей дочери, которой у него, как и женской груди, возможно, никогда и не было, но вспомнил не так, как раньше, мечтательно или с намерением найти ее, а как вспоминают давний сон, отчего-то задержавшийся в памяти. Перед лицом смерти все думают о детях, и те, у кого они есть, и те, у кого нет, и в онкологическом центре он любил сидеть в беседке, болтая с другими пациентами, а их разговорами о детях были полны карманы его больничного халата. Женщина с четвертой стадией рака груди, которой не могло уже помочь даже чудо, деловито перечисляла, что должна подготовить младшего сына к школе, куда тот скоро пойдет, и побывать на свадьбе старшего сына, банкетный зал на шестьдесят гостей, большой торт с фигурками молодоженов, тамада, танцы, костюм жениха, платье невесты, все заботы были на ней, и нельзя было умереть прежде, чем все это сделает, потому как больше некому. Тридцатилетняя блондинка с раком мозга, на пятом месяце беременности, выбрала между ребенком и лечением первое и, перекатывая пяткой гнилое яблоко, говорила только о том, как бы подольше прожить, когда родится ее малыш, обреченный быть сиротой, но что и говорить, у нее был трудный выбор, стать матерью и умереть или не стать матерью и, может быть, выздороветь, а может быть, и нет. Хорошо, что есть дети, я уйду, а они останутся, и вроде как не совсем я умру, не до конца, приговаривал себе под нос мужчина, у которого на шее отросла опухоль, напоминавшая вторую голову, словно тот носил на себе маленького сиамского близнеца, хорошо, что есть дети, я уйду, а они останутся. Был еще старик с раком толстой кишки, умиравший тяжело и болезненно, со смердящим калоприемником и пожелтевшей от лекарств кожей, к которому каждый день приходили сыновья, четверо, и все от разных женщин, и в один из дней старик, подсев к нему на скамейку в беседке, рассказал, что все четверо тревожатся по поводу наследства, большой квартиры на центральной улице, и не за такое в этом городе убивались и убивали других, а когда он спросил старика, какому же сыну тот оставит квартиру, старик, поправив калоприемник, сказал, что давно уже отписал ее какой-то санитарке из онкоцентра, у той было трое малышей от разных мужчин и не было своего угла, пусть всю жизнь с благодарностью вспоминает щедрого старика, ведь родные сыновья при любом раскладе забудут сразу после его смерти, черт знает, почему в жизни все так странно устроено.