Блюститель. Рассказы, повесть - Сергей Кузнечихин Страница 47

— Шакал, мы за него заступаться, а он помои на нас лить.

— Ладно, хватит, — удерживал его Васька, — он свое получил.

— Шакал, убивать таких надо!

Васька пробовал оттащить друга, но тот вырывался и наскакивал на Михаила.

— Хватит, кому сказал, а то сейчас и тебе врежу! — обозлился Васька.

Мимо шли артельщики: кто-то отворачивался, кто-то стоял и ждал, чем все кончится, но никто не вмешивался.

— Пойдем, хватит народ смешить.

— Это я, что ли, смешу? Я что, обезьяна? Это Мишка обезьяна! — Сурен словно оправдывался, как бы он ни горячился, а Васькину угрозу мимо ушей не пропустил, знал, с кем имеет дело.

Они ушли. Говор возле барака быстро затих. Перестала хлопать входная дверь. Михаил с неохотой выбрался из лужи и побрел наугад, лишь бы подальше от всех. Оказавшись рядом с речушкой, он спустился к ней и, стоя по колено в воде, долго умывался. Когда ноги занемели от холода, он выбрался на берег и присел на поваленное дерево. Сигареты в брючном кармане размокли, пока он валялся в луже, пачку пришлось выбросить. Хотелось курить, знобило, но двигаться было лень, и он сидел, уставясь на чернеющий силуэт высокого корявого ильма, сидел и мечтал заснуть.

Когда Михаил доплелся до барака, окна в нем уже не светились. Соседи по комнате спали. Он влез под одеяло с головой и все равно не мог согреться. Озноб, начавшийся с ног, постепенно захватил все тело, хотелось даже подвыть этой трясучке, но страшно было разбудить мужиков.

Утром дождь перестал. Михаил проснулся поздно. В комнате никого не было. Очень сильно болела голова. Он достал зеркало, на лице не оказалось никаких следов, разве что нижняя губа слегка вздулась, — от этого голова не заболит, и он решил, что простудился. На стуле грязным комом лежала одежда. Не дожидаясь, пока просохнет, Михаил скрутил ее в узел и спрятал в рюкзак. Что делать дальше, он не знал и, стесняясь выйти к людям, просидел в комнате до обеда. Накурившись до тошноты, он торопливо прошел на кухню и молча встал перед поваром. Кок, так же молча, налил ему щей, потом поставил гуляш и удалился. Михаил сидел в пустой столовой, стараясь не звякнуть ни ложкой, ни вилкой. Уже в дверях он встретил Паршина и хотел пройти мимо, но тот окликнул:

— Меня к тебе послали. Вот. — Он протянул конверт. — Кондрат на дорогу велел передать, остальное получишь в конце сезона.

Михаил сунул конверт в карман и расписался в листке, протянутом Паршиным. Председатель расщедрился на двести пятьдесят рублей.

— В три часа я выезжаю, велено и тебя до перекрестка подбросить.

— Ну, ежели велено.

Он пытался иронизировать, но сам еле удерживал дрожь в голосе, до того противно стало внутри от напоминания, что ему нечего здесь больше делать, и уезжает он не добровольно, а его гонят, как поганого пса, отвозят подальше и выбрасывают на перекрестке, чтобы не нашел дороги назад.

Машина медленно ползла по «тещиному языку».

Украдкой заглядывая через плечо Паршина, Михаил ждал, когда появится его «пострадавшая».

— Савчук с утра ушел осматривать. Как думаешь, вытащат?

— Вытащат, куда она денется, — ответил Михаил и покраснел, словно Паршин застал его за неприличным занятием.

— Хорошо бы.

Сверху, как и вчера, машина казалась целой и невредимой, а здоровенный Савчук — школьником.

Может, тормознемся? — спросил он неуверенно.

Паршин промолчал. Втянув голову в узенькие плечи, он вперился в дорогу, сжимая баранку побелевшими пальцами. Михаил не настаивал, глядя на Паршина, ему и самому стало страшновато ехать по проклятому зигзагу, на котором до вчерашнего дня не снижал скорости. Лицо водителя отмякло только после «тещиного языка», на прямом участке. Он перехватился и, держа баранку одной рукой, заговорил снова:

— А груз наверх, наверное, на горбу придется вытаскивать?

— Можно и на горбу, а можно и подумать.

— Скорее перетаскаешь, чем додумаешься.

— Попробуйте прицеп на тросе спустить, если получится — раз в пять быстрее управитесь.

— И то верно. Голова у тебя здорово варит, обязательно подскажу Носову.

— Подскажи.

— А зря ты вчера. Смолчал бы, и все бы обошлось, — все так говорят.

— Ладно, ты лучше нажми, а то до вечера будем пилить.

— Тише едешь, дальше будешь.

— А то давай подменю.

— Нет, мы уж как-нибудь сами.

Он замолчал и крепче вцепился в руль, но скорость немного прибавил.

Навстречу плыли вызубренные за два года повороты, подъемы, спуски — хорошая, веселая дорога без гаишников и светофоров.

Километра за четыре до перекрестка они увидели женщину, скособоченную бельевой корзиной с грибами. Она стояла посреди дороги и махала рукой. Паршин просигналил. Женщина заметалась и едва успела выскочить на обочину.

— Тормозни.

— Некогда.

— Полминуты.

— И так опаздываю. Дотащит, они — народ выносливый.

На перекрестке он остановился.

Михаилу стало жалко себя, да так, что слезы чуть не выступили, как в обед в столовой.

— Может, подбросить? — сказал Паршин.

«Сначала остановился, а потом предлагает, как милостыню».

— Чеши, пока я сам тебе не подбросил.

— Ты чего, псих?

Михаил поправил рюкзак и пошел. Какое-то время машина стояла, потом он услышал, как хлопнула дверца.

Он не задавал себе вопроса: почему рудник, а не город? Наверное, потому, что рудник ближе и спокойнее. В городе пришлось бы искать гостиницу, разговаривать с людьми, упрашивать, а у него не было сил. Единственное желание шевелилось в нем — отползти в сторонку и отлежаться несколько дней в тихой норе. А на руднике была такая нора с хозяином-заикой, который мог целыми днями молчать. Странный человек Антипов, не способный к нормальной, на взгляд Михаила, человеческой жизни, жил своей, замкнутой, в полупустом доме и охотничьем зимовье. Год назад Михаил спас его от тюрьмы, выбив ружье, за которое схватился отшельник в пристанской закусочной, когда трое пьяных гавриков решили покуражиться над одиноким, пришибленным на вид мужичонкой, пьющим чай. Потом несколько раз ночевал у Антипова, когда возил шефа, покупал у него мясо для артели, помогал с патронами.

Калитка, закрытая одновременно на кольцо и щеколду, встревожила Михаила. Придерживая сползающий с плеча рюкзак, он подбежал к двери и, увидев замок, уже не удивился. Для очистки совести сходил к соседям и узнал, что в доме дней пять, а может, и десять по вечерам не зажигался свет. Он возвратился, нашел за наличником ключ и сел на крыльцо. В дом заходить не хотелось. Сама по себе, неожиданно и неизвестно откуда, пришла мысль, будто он только затем и ехал к Антипову, чтобы отправиться с ним в тайгу. Не плелся с надеждой спрятаться и отлежаться, а специально, как настоящий промысловик, к началу сезона. И ему очень понравилось видеть себя звероловом, для которого охота не баловство, а дело — хлеб, можно сказать, и вся его жизнь состоит из постоянной погони за удачей. С такой высоты артель показалась ему обыкновенной комплексной бригадой.