Смерть моего врага - Ханс Кайльсон Страница 47

Я снова разыскал эту газету и еще раз рассмотрел фото, его лицо не давало мне покоя. Оно изменилось с тех пор, как я впервые склонился над ним тогда, в детстве, с тех школьных дней, когда газетный лист упал на пол, и я услужливо нагнулся и узнал тайну. Так выглядит победитель!

Прежний аскетический пламень исчез. Теперь это была физиономия человека, который собирается сесть за богато накрытый стол и после многих лет борьбы и воздержания наконец-то утолить голод. Я его ненавижу. А он ли это еще? Мой дьявол выглядел иначе. Может быть, его следовало все же убить, просто убить? В этой физиономии все решено. Все, что он обещал сделать несколько лет назад. Тогда еще никто путем не знал, принимать ли его обещания за пустую угрозу или за чистую монету (ведь он еще не сделал выбора). Он исполнил их. Ах, как ужасно было исполнение. Это была реальность, которую нужно испытать на своей шкуре, чтобы в нее поверить.

Он сделал выбор, признаю, что я заблуждался, так как выбор он сделал уже давно. Я не мог этому помешать. Может быть, у него была лишь одна эта возможность, может быть, и я плохо решил свою задачу.

В то время, когда он распространял свои идеи из города в город, из страны в страну, сначала втайне, а потом открыто подстрекая людей, указывая им на одного (своего) антагониста как на их противоположность, и они лучше познавали себя и стремились себя обрести, — вот когда я мог бы увидеть, что это безумие.

Неужели никто не видел, что это безумие, неужели никто другой не мог излечить его от его безумия? Возможно ли, что и я был охвачен каким-то безумием? Разве не безумием было видеть в нем некий позитив? Его нужно убить, просто убить. Но никто не сделал этого, никто! Никто? Есть один человек, да, наверняка есть один человек на этой земле, один среди миллионов, которому удастся покончить с ним. Он сам осуществит то, что не удалось никому другому и сам себя уничтожит, убьет, истребит. Но до тех пор…

Они забрали стариков. Забрали его подручные, он послал их, и по его приказу…

Я больше никогда их не увижу. Мама плакала, а отец нес рюкзак.

Ведь ты, отец, прежде чем взять свой рюкзак, наполнил вместе с ним все рюкзаки мира последними пожитками жизни, которую взваливают на спину.

Ведь ты, отец, уложил в своей жизни много других, более легких и веселых рюкзаков, отправляя детей в странствия, из которых возвращаются домой, прежде чем уложить этот последний, твой последний, который, как походный ранец, с трудом зашнуровывают лишь однажды.

Ведь ты, отец, все еще укладываешь его, вдумчиво и тщательно, чтобы не забыть того необходимого, того немногого, что нужно для последнего странствия, чтобы не был он слишком тяжел и чтобы его можно было, если нужно, нести на спине не как непосильный груз, потому что нельзя чувствовать, что ты его несешь.

Ведь ты, отец, обдумал самое малое место, вплоть до края и углов и наружных крючков. Ты сложил и сдвинул и пригнал друг к другу свои пожитки ловкими руками фокусника. Схватив жизнь, как лямку, и энергичным рывком забросив ее за спину, ты закрепил на петле справа свободный ремень, еще раз проверил на крестце, удобно ли он сидит, твой рюкзак, распределен ли, как положено, его вес — и ушел.

Это был большой, старый, покоробленный многими ливнями рюкзак, который всю жизнь только и делал, что нагружался и разгружался. Он стоял на чердаке, в углу рядом с окном, и был так набит, что оттопыривались лямки. Я взял его в руки и прикинул на вес.

На свете много рюкзаков, больших и маленьких, годных лишь на то, чтобы забросить в них пару бутербродов, немного табаку и шоколада. Их носят, подтянув ремни, и они сидят на спине высоко, под затылком, их почти не чувствуешь, а издали они похожи на нарост, на какой-то горб, въехавший вверх по позвоночнику. Их можно снять и, держа на двух пальцах вытянутой руки, покачать туда-сюда, как несомый ветром воздушный шар, наполненный хлебом, маслом и сахаром.

Бывают рюкзаки средней величины для более продолжительных отлучек, когда уходишь из дому на один-два дня. В них помещается разве что пижама и пара носков и, может быть, чистая рубашка, если вечером нужно показаться на люди, выпить пива или сыграть в карты. Нужно уже слегка размахнуться, чтобы забросить их за спину, но это все еще не вес.

И есть большие рюкзаки, с которыми ходишь в горы и спускаешься с гор и снова поднимаешься, целыми днями. С ними уходишь в странствия и долго прощаешься, и тебе желают здоровья и счастливого пути. А когда ты возвращаешься домой, загорелый и отдохнувший, все, что было в рюкзаке, съедено до крошки, и белье пропиталось потом и пропылилось, и по рюкзаку видно, как долго его носили и как он устал от обилия впечатлений. И потом он снова стоит дома в каком-то углу. Ты отчистил его щеткой и хранишь для следующего раза, пришив оторванную петлю, обновив ремень или пряжку, все для следующего раза. Это маленький глобус, пока ты весело забрасываешь его за спину и берешь с собой в прекрасный мир. Пусть он стар и потрепан, но ведь он еще годен к употреблению.

И наш рюкзак тоже был таким вот старым глобусом, в который снова и снова вдували новую жизнь для нового странствия. У него не было железного каркаса, его без конца штопали и латали и обновляли петли и ремни. Мешок был стар, как Мафусаил, и мой отец только купил новый шнур, чтобы можно было его затянуть, крепкий, темно-коричневый шнур из крученой конопли, чтобы можно было затянуть хорошенько. Так что он снова был готов в дорогу, и можно было еще много раз вернуться с ним домой.

Если бы только уметь правильно его укладывать! В этом все дело, а уложить рюкзак — задача чертовски трудная, уложить нужно хорошо и плотно, а не просто побросать в него вещи, как в мешок для картошки, чтобы потом выхватывать из него на ощупь, как из лотерейного мешка, все подряд, пока не вытащишь большой выигрыш. Все дело в спине, спиной сразу чувствуешь, что с укладкой что-то не так, и это видно по форме рюкзака. Он свисает вниз, тяжелые предметы, как в супе, оседают на дно. Его несешь, обливаясь потом, ремни врезаются в плечи, и ты стонешь, как Атлас. Что-то твердое буравит, колет, жмет спину, с каждым шагом оно все глубже впивается в тело и давит на ребра. Сначала ты пытаешься немного ослабить давление руками, вот так, немного в сторону и вперед, сплетаешь за спиной руки и приподнимаешь дно рюкзака вверх и подальше от спины, потом снова опускаешь его на плечи. Стиснув зубы, ты выдерживаешь четверть часа, надеясь, что обойдется, ведь укладывать рюкзак заново — стыд и срам. Но укладывать приходится, тебе не остается ничего другого.