Свечка. Том 1 - Валерий Залотуха Страница 47

Он не торопился с ответом, громко и противно высморкался в носовой платок, жалобно вздохнул и наконец ответил:

– Персианка. Кошка.

Чёрт! Почему я сразу не подумал. Достаточно одного взгляда, чтобы понять, что он любит кошек. Типичный кошатник.

Он (продолжает): Любимая… Мне подарили ее после смерти Иоланты.

Иоланта – жена!

Он (продолжает): Она была маленьким пушистым комочком, а когда выросла… Белоснежка, снега Килиманджаро… Никогда не думал, что животное можно так любить. Весной, когда Изольда начинала требовать кота, я брал градусник, смазывал его вазелином и… – Он грустно улыбается. – Да, я заменял ей кота! Я просто не мог себе представить, что какой-то драный Васька будет взбираться на мое белоснежное чудо и впиваться своими когтищами в ее нежную спинку! Брал градусник – смазывал вазелином и… Вот что делает любовь к животным! Знаете…

Знаю. Любовь к животным не то еще делает. Это я понимаю, я не понимаю одного – кто такой Иван Визиров? Меня подмывало задать этот вопрос, и я уже открыл рот, но он меня опередил, сказав такое, что, однако, не позволило моему рту закрыться.

– Я – писатель, – сказал он просто.

Меня словно обухом по голове стукнуло. Писатель! Вот оно что! А я чувствую… Что-то подсказывало мне, что передо мною не простой человек, не обычный, а – необычный. Одно слово – писатель! (Тот, что в Трехпрудном переулке живет, он только собирается, он еще не писатель, а этот – писатель состоявшийся, настоящий… А как он сразу: «За други своя?» – вот что значит писатель…) Дмитрий Ильич Слепецкий. Дмитрий Слепецкий. Прочитать книгу – поступок, прочитать большую книгу – большой поступок. В наше время, когда жизнь расписана по дням и часам и на поступки не остается ни времени, ни сил, чтение выходит на передний план. Трудная книга – трудный поступок (кажется, вчерашней ночью я говорил это тому славному пареньку, как его фамилия…), но куда более трудный и значительный поступок книгу написать – многократно, неизмеримо более трудный и значительный. Тот, из Трехпрудного, я уверен почему-то, не напишет, а этот уже написал, без сомнения, написал, иначе он не сказал бы так: «Я – писатель». Нет, «человек» уже не звучит гордо, а «писатель» по-прежнему – звучит. Я читал писателей, видел их издалека и довольно близко (Андрей Битов в ночь путча), но никогда, ни разу, вот так не общался. И вдруг… Спасибо, друг! Нет, только ради этого стоило на всё это идти… Дмитрий Слепецкий, жалко, что не читал, обидно. Кого я только не читал, а его не читал. Обидно…

Он: Что же вы замолчали?

Я: Ничего, неожиданно просто… Очень неожиданно.

Он: Обычно, когда говоришь, что ты писатель, сразу спрашивают: «А что вы написали?» – а вы – нет.

Писатель смотрит на меня с задумчивым интересом, и я смущенно пожимаю плечами, радуясь тому, что не успел этот вопрос задать. Он сам задает вопрос.

– Вы не читали мой роман «Счастливые воды»?

– «Счастливые воды»? Какое красивое название.

– Да, у Тургенева «Вешние», а у меня «Счастливые».

– К сожалению…

– К сожалению, да или к сожалению, нет?

Глядя на меня, Слепецкий засмеялся.

– К сожалению, он еще не вышел. Но вот-вот должен выйти. Я обязательно вам его подарю. Мне важно ваше мнение. К сожалению… К сожалению, мы живем не в тургеневские времена, и писательство сейчас не кормит, приходится пробавляться журналистикой. Вы читали журнал «Мокба»?

– Да, читал однажды, – отвечаю я уклончиво, и он это замечает.

– Ну и как вам?

Я пожимаю плечами, подбирая подходящее слово.

– Не знаю, как сказать…

Он усмехается, подбадривает:

– А вы попробуйте…

– Он… опасный…

– Опасный?

– После него вообще читать не хочется. Я прочитал там одну фразу и бросил, испугался.

Он: Какую же?

Я: «Рубенс – художник для армян». – Я прочел это собственными глазами и запомнил на всю жизнь.

Он смеется и даже бьет себя ладонью по колену.

Он: Обиделись за армян?

Я: А еще больше за Рубенса…А потом, там, я видел, печатается Венедикт Малофеев, он там, кажется, литературный обозреватель…

Он (улыбается): Тот, который советскую литературу похоронил, а заодно и русскую? Я с ним лично знаком. Напрасно вы – интеллигентный человек… Но мы сейчас о другом… А как вам такая фраза: «Сегодня никому не нужно доказывать, что Шекспир – дрянной драматург». И это всё он, он написал…

Я: Кто?

Он: Матвей Голохвостов, редактор «Мокбы», не знаете? Тот, который предложил в Москве памятник мужскому члену поставить. Открываю январский номер, а там его редакторская статья. Знаете, как называется? «Им бог, нам…» Ну, сами понимаете что… Мужской половой орган… Скандал был ужасный! Лужков обиделся, церковь утерлась в очередной раз. И о скандале не слышали?

Я: Нет.

Он: Ну, знаете ли, Евгений Алексеевич, вы живете, под собою не чуя страны. – Вы что, не смотрите телевизор?

– Почти не смотрю.

– Да я тоже его почти не смотрю! Интеллигентные люди не смотрят телевизор. Но вы и глянцевые журналы не читаете?

– Не читаю.

– Почему? Из принципиальных соображений или из-за цены?

Я улыбаюсь дурацкой улыбкой и киваю, сам не понимая, что это означает, но Слепецкого мой ответ неожиданно удовлетворяет.

– Да я бы сам с удовольствием их не читал, но приходится…. Ведь я в них печатаюсь… Жить-то надо…. Тут колоночка, там заметочка, а здесь строчечка… Курочка по зернышку клюет… Деньги нынче в глянце… Так он там везде!

– Кто?

– Голохвостов? А началось все с одной его книги «Евангелие от Матвея». Не читали, не видели?

– Видел, но не читал… Но я подумал, что это то…»От Матфея»…

– То от Матфея, а это от Матвея. В том-то и фишка. Знаете, как она начинается? «Во мне нет ничего святого, и это главное мое достоинство». Неплохо, не правда ли? Именно эта фраза зацепила Наума, я надеюсь, вы знаете, кто такой Наум?

– Наум?

– Да, Наум, Александр Иович Наумов…

– Знаю, конечно, знаю…

– Ну слава богу… Так вот… Книжку прочитал Наум, восхитился и дал ему денег на издание журнала. А какую редакцию отгрохал в Доме Свободной Прессы – фантастика, двадцать первый век.

– «Мокба»?

– Она самая…

– Да-а-а – снова тяну я. – А я ничего этого не знал.

– Вы счастливый человек, Евгений. А тут… – Он задумывается и вздыхает. – С волками жить, по-волчьи выть. Знаете, сколько в этой «Мокбе» платят? Тысяча долларов страница.

«Не может быть!» – проносится у меня в голове, и тут же эта мысль вылетает наружу: