Смерть это все мужчины - Татьяна Москвина Страница 47

Мы всегда счастливы. Она и я, в полнозвучном и бессловесном мире, где царят избыток и бессмыслица, где напоказ, даром изводится сила, где гармония терпима лишь как частность и красота уравнена в правах с безобразием, а жестокость с милосердием. Я чувствую, как она скудеет, осквернённая и оскорблённая человеком, как болеет и гневается, как в ярости уничтожает тысчонку-другую ползающих по ней вредных насекомых, а затем стихает в тоске. И я знаю, что внутри меня – тоже Она. Там сияют радуги, гремят водопады, сверкают молнии, идёт благодатный дождь, там жар сражается с холодом, и бесчисленные формы влюблены в игру перемен. Да, мы счастливы вдвоём, Она и я, но мы несчастливы с людьми.

Уже в детстве это случалось со мной. Мне вдруг начинало казаться, будто меня хотят убить. У нас на участке стояли деревянный стол и скамейка, чтобы «кушать на воздухе» – на воздухе-то оно куда вкусней. И вот помню, что Федосья Марковна приносит мне пшённую кашу, дивную, два часа на молоке томлённую, а я смотрю на тарелку и думаю, что каша отравлена. Что такое, откуда? «Каша отравлена». Чувствую, что не могу съесть ни ложки, что меня парализовало и мне не сделать глотательных движений. Сижу горестным столбиком, бабушка сердится… В те годы из уст в уста передавались страшные истории, о которых не писали в газетах. Трое ребят провожали девочку-одноклассницу с выпускного вечера… а потом утопили её в яме с негашёной известью. О том, что было между проводами и ямой, рассказчики не говорили. Им всегда давали высшую меру, этим ребятам. Конец июня прекрасен и на севере, и как подумаешь об этом: сирень, вечерняя светлынь, школьный бал, вся жизнь впереди – по одну сторону, потом идёт неназываемое – и по другую нормальный ад, где уж ни сирени, ни светлыни, где известь, тюрьма, крики матерей. Долго мерещилось. Топить-то было зачем? В семидесятых годах подобные истории рассказывали редко, а в эру гласности мы узнали, что яма с негашёной известью – это никакой не предел, а так, одно из блюд в меню. Предела вообще не обнаружилось, словно чей-то изобретательный ум без устали работал над вопросом: а что ещё можно придумать по этой части? Да, шаги за спиной, ох ты, как же я ненавижу шаги за спиной, особливо когда темно. И все подростки, в любом количестве, всегда – угроза. Вообще непрестанное ощущение опасности. Смешные знакомые – удивлялись, что я охотно брожу в лесу одна. Так, милые вы мои, бояться надо людей, а не их отсутствия.

Когда большевики объявили первородство материи и бытия перед духом и сознанием, тотчас же материя стала утекать из их царства, а бытие скудеть и разрушаться. Осталась самая простая пища, которой и убегать было некуда – где бы её, уродку, приняли? – какая-нибудь мороженая треска, внушавшая беднякам вожделение. Между тем не было ещё на свете империи, которая в такой опасной степени зависела бы от слов. Беспощадный террор всеобщей грамотности служил первейшим нуждам красных дьяволят – удержать фантомную власть можно было только нагнетанием вербальности, укреплением царства доклада, справки, документа. Человека следовало от рождения прописать… После войны Красную Россию осенило трагическое стремление – дать нищим людям образование. Всю страну покрыли сетью химерических институтов и таинственных спецшкол «с преподаванием ряда предметов на энском языке». Так морочила плоть тоска по идеальному, не имевшему никакой связи с материальными благами. Престиж образования возник в советском обществе как мираж в пустыне, и жизнь ему суждена была краткая, но – ослепительная. Нам снились миллионные тиражи классической литературы, расцвет научно-популярных журналов для всех возрастов и беспрецедентное в мировой истории количество театров на душу населения. Начальнички-чайнички, прежде гордые тем, что «академиев не кончали», спешили запастись дипломами, степенями и званиями. У меня уже не было и выбора, я, дочь инженера и преподавательницы, обязана была учиться. Вопрос, на что я буду жить, никого не занимал всерьёз – столько народищу вокруг ни на что не жило и ни о чём не заботилось. Может, то была программа закалки – тренировки народа ввиду грядущих реформ, кто знает. Но воспитанных в послевоенной аскезе «бедных русских», которые разгадывают в переполненных электричках километровые кроссворды, отправляясь на участок выращивать эту русскую мечту, вечно ускользающую еду, – их ничем не проймёшь. Мы огурчик погрызём мы капусты треснем захотим – сейчас помрём захотим – воскреснем

Не бедность отвращала – некрасивость. Некрасиво мы жили, неуютно. Хотя ничем, конечно, крупно не выделялись среди соседей по кооперативному дому на улице Лёни Голикова. Так и не удосужилась узнать, кто это такой. Новостроечный мемориал советских святых надёжно покоил истину о том, чем занимался академик Байков и что натворил партизан Корзун. Имена сотен улиц служили чьей-то загробной карьере, но обыватели не замечали связи между названием пространства и качеством своей жизни. Так её и не было. Не слышалось звуков чардаша на Будапештской, не рождалось женских гениев на Софье Ковалевской, и ничем не поражал мир Богатырский проспект. Твердокаменная идея об увековечивании памяти героев и прославлении стран социализма иногда снисходительно уступала чьим-то воспоминаниям о книжке «Незнайка в Солнечном городе» – и в новостроечках появлялись Звёздная улица, Сиреневый бульвар, Придорожная аллея…

Привет тебе о нищенка трудяга притон кошачий бред и непролаз эх новостройка эх карга бедняга где твой жених в какой грязи увяз

Наши реченьки вонючие наши девочки колючие новостроечки новостроечки а по русскому у нас двоечки

Здесь по утрам за лапы тянут мамы своих детей на адское житьё космическая грусть универсама универмага бодрое враньё

Офелия ступайте в президенты мы новые построим города ах целку нам ломали ясно в центре а плакать к маме ездили сюда

Наши реченьки вонючие наши девочки колючие новостроечки новостроечки по английскому у нас двоечки

Пусть с гнутых спин семь бед содрали кожу а живы мы а нас поди пойми и всласть небес хохочущая рожа плевком благословила эти дни

Наши реченьки вонючие наши девочки колючие новостроечки новостроечки и по физике у нас двоечки

Мама не любила быта, а любила альманахи поэзии и бардовские песни. Курицу, предназначенную к варке, она держала в руках так же брезгливо и отчуждённо, как, по воспоминаниям, это делала Марина Цветаева. В какой связи находится любовь к мерной речи и озлобленное неумение готовить, мне понять не удалось. Положив кусок мяса в воду, можно часа два беспечально читать Бальмонта и слушать Клячкина. Но мама, как и Цветаева, протестовала. Марина Ивановна мощно отомстила жизни, наплодив после смерти полчища невротичек. Характерной особенностью этих женщин было патологическое отсутствие чувства меры. Ха, «с этой безмерностью – в мире мер»?! Они не смеялись – но заливались хохотом. Не плакали – но рыдали. Никогда не поддерживали никаких тем в разговоре, но предпочитали вздохи, умолчания, цитаты и внезапные откровения. Перманентная влюблённость и отвращение к быту довершали кошмар. Мамаши тех детей, кому повезло меньше всех, играли на гитаре и пели. Наглядевшись на свою маму, я твердо выучилась сторониться женщин «с порывами», хотя иные порывы вспоминаю с удовольствием: однажды мама, как буря, налетела в новгородскую нашу бытность и уволокла меня путешествовать по Вуоксе, на байдарке, в компании бородатого молчуна и его десятилетнего сына… К несчастью, Маргарита Колесникова была довольно привлекательна; Леонтий Зимин долго её добивался и по дороге насобачился писать назидательные стишата в духе советского поэта Л. Мартынова, автора изумительных укоризн советскому обывателю. «Холодильник, рыдая, за гробом твоим не пойдёт!» – предупреждал пиит мещанина, одержимого страстью к накоплению поганых вещей. А может, то был В. Шефнер? Уже не пробиться сквозь пески забвения… Итак, не удалось избежать моего появления: папа покорил маму преданностью и упорством. Они были молоды, здоровы, беспечны, и скоропортящийся воздух времени рождал талантливые миражи. Иногда я чувствую тот, первоначальный, заряд жизни, точно вкус молодой сладкой горошины в недозрелом стручке. Могло быть иначе, могло. Но – зачервивело, скисло, прогнило. Вы когда-нибудь пытались удержать падающий мир? Это тяжёлый и напрасный труд.