Футбол 1860 года - Кэндзабуро Оэ Страница 47

Мои надежды не оправдались — время шло, а снег то крупными хлопьями, как лепестки цветов, то мелкой крупой все падал и падал, и я никак не мог свыкнуться с ним. Я почти не выходил на улицу и, запершись в амбаре, с головой ушел в перевод. Еду мне приносили, так что я ходил в главный дом только за водой для чая. И тогда каждый раз я встречался с Такаси и его приятелями, хрустально чистыми, охмелевшими от снега, но ничем не обнаруживавшими усталость и опустошенность, свойственные похмелью. Симптомы разложения на ранее выпавшем снегу прикрывались новым снегом, создавая иллюзию беспрерывного обновления. Поэтому опьянение снегом у энтузиастов из главного дома было непреходящим. Правда, вскоре я начал использовать для чая талый снег, и поэтому жизнь моя стала еще более оторванной от главного дома.

Так, окруженный все падавшим и падавшим враждебным мне снегом, провел я три дня в полном, никем не нарушаемом покое, в положении человека, за которым никто не подсматривает, сам осознавая, насколько я отупел и внешне, и внутренне.

С самого утра Нового года Дзин и ее домочадцы дважды врывались в мою отшельническую жизнь. Сначала, еще на рассвете, меня разбудил ее старший сын и передал, что Дзин велела мне как нынешнему главе рода Нэдокоро набрать первой воды Нового года. Суровый, как старик, неуклонно следующий всем обычаям, сын Дзин с серьезным видом протянул мне нарисованный твердым карандашом на обороте сложенной рекламки едва различимый план с указанием, где следует набирать первую воду Нового года. Под тусклой лампочкой у лестницы, чувствуя на себе пристальный взгляд узких черных глаз, я старался запомнить намеченный Дзин маршрут к тому месту, где в этом году положено набрать первую воду, но мне это никак не удавалось. Махнув рукой, я поднялся на второй этаж, надел пальто и поплотнее запахнулся. Жалкий сынишка Дзин — ему, наверное, велели сопровождать меня до того места, где я должен был набрать первую воду, — молча ждал, дрожа всем телом, как вымокшая собака. Я зашел в главный дом — у очага, в котором оставшиеся угли еще излучали слабый красный свет, спали рядом Такаси и жена. Около Такаси спал Хосио, а возле жены под одним с ней одеялом — Момоко, но рука Такаси, и это было отчетливо видно под одеялом, касалась бедра жены — они лежали в такой позе, будто, кроме них двоих, никого вокруг не было. Пока я в замешательстве стоял в дверях кухни, уставившись на них, проворный сынишка Дзин нашел за плитой вместительное ведерко, которое должно было временно выполнить священную миссию, и мы ушли во тьму, пронизанную падающим снегом. Лицо горело огнем, казалось, оно вспухло — я решил, что это от снега, но чувства мои, наоборот, обрели устойчивость, даже застыли. Я с грустью вспомнил о роковой невозможности физической близости между мною и женой, возникшей неожиданно, как рак. Если бы ей удалось вытащить из болота этой невозможности тяжелые, как у измученного бойца, едва передвигаемые ноги — разве не было бы это счастьем? Но я считал немыслимой физическую близость между женой и Такаси. Сильнейший магнетизм подавленной, возбужденной плоти обсыпанного снегом, обнаженного Такаси передастся жене через пальцы, лежавшие на ее бедре, и растопит комок невозможности нашей физической близости — эта тайная надежда мелькнула в моей пустой голове, поглощенной лишь тем, чтобы быстрее спуститься вниз, преодолевая тьму и снегопад. Снег на тропинке, отходящей от дороги к реке, не тронут. Видимо, сын Дзин, пока его мать, ломая голову над календарем и таблицей направлений, вычерчивала маршрут к тому месту, где следовало набрать первую воду, стоя рядом, внимательно следил за тем, что она делает, и теперь уверенно шел, точно плыл, проваливаясь по колено в снег. Когда мы добрались до того места, откуда открывалась река, я замер, пораженный видом водной глади, сжатой снегом в узкую полоску. Осколки сна, всплывшего в моей еще не совсем пробудившейся голове, все до одного замерзли и рухнули. Из черной реки возникло что-то страшное и отвратительное, и, чтобы оборониться от него, я заклинал: я чужой, посторонний этой деревне. Даже если бы мне и удалось не усмотреть в этом никакого знака, зажатая снегом черная река — самое угрожающее из всего, что я видел, вернувшись в деревню. Сын Дзин, видимо объяснивший мою нерешительность тем, что я не лезу в глубокий сугроб, боясь набрать снега, немного подождал, а потом взял у меня из рук ведерко, чуть присел и заскользил вниз по снежному склону к самой воде. Слышится тихий, точно застенчивый всплеск воды, и вот, с трудом преодолевая сугробы, поднимается наверх сын Дзин, неся в руках кроме моего ведерка банку из-под сухого молока — не знаю, когда он ее успел захватить, — тоже наполненную водой.

Стоило мне произнести: «Я сам разделю первую воду!» — как он, стараясь защитить от меня свою банку, прикрыл ее обеими руками.

И тогда я понял, какая мысль только что оформилась в его маленькой головке. Моя первая вода зачерпнута вместо меня сыном Дзин, и поэтому она не настоящая, а первая вода, которой он наполнил свою банку, — настоящая. Семья Дзин всегда пользовалась первой водой семьи Нэдокоро, и поэтому, если бы я сам спустился к берегу и набрал первой воды, он удовлетворился бы своей долей из нее. Но, когда я остался наверху, тем самым превратив первую воду, связанную с моим именем, в ненастоящую, сын Дзин решил набрать в банку своей собственной воды и принести ее своей безмерно растолстевшей матери. Когда сын безнадежно разжиревшей матери становится эгоистичным мистиком, к тому есть серьезные основания. Окончательно проснувшись, я почувствовал всю глупость и бессмысленность того, что на рассвете пошел к реке, и, расстроенный, вернулся домой. Набирать первую воду следовало, скорее, Такаси. Чтобы второй раз не увидеть спящих, я, не входя в главный дом, отдал ведерко сыну Дзин и, сказав, чтобы он отнес его на кухню, направился в амбар. Я замерз и устал, и это определило сон, который я увидел, заснув снова: в этом страшном сне торчащие из воды огромные ладони человека, обладающего ужасающей силой, когтями впились мне в плечи, я весь дрожал.

Утром мальчик снова позвал меня вниз: Дзин в сопровождении своих изможденных домочадцев пришла поздравить меня с Новым годом. Я остановился на лестнице: Дзин, неправдоподобно толстая, похожая на гигантский шар, прикатившийся неведомо откуда, сидела на пороге, глядя на продолжавший падать снег. Представив себе, какая огромная сила потребовалась бы, чтобы повернуть Дзин лицом ко мне, я спустился вниз и стал рядом с ее домочадцами, почти напротив нее. На удивительно моложавом, круглом, как таз, лице Дзин, освещенном рассеянным от снега светом, слегка подрагивала туго натянутая, без единой морщинки кожа; она тяжело дышала, не произнося ни слова и неотрывно глядя на меня. Расстояние в несколько метров от флигеля до моего дома превратило Дзин в полуживого дельфина, задыхающегося на дне пустого водоема. Молчала Дзин, молчали ее домочадцы, и мне, хотя я и бодро спустился вниз, стало удивительно тоскливо. Исключая Дзин, которая была спереди и сзади, сверху и снизу закутана в какой-то невообразимый черный мешок, все ее домочадцы принарядились по случаю праздника, а я был в вельветовых брюках и свитере, которые не снимал даже на ночь, волосы не причесаны. Я с беспокойством подумал, не осудит ли меня Дзин, не сочтет ли это неуважением к ней, пришедшей поздравить меня с Новым годом.