Абсолютное соло - Роман Сенчин Страница 47

Заплакала.

– Ладно, мам. Сказал: поправим.

– Ла-адно!.. А как опять запомираешь?

– Чё ты в самом деле! Отлежусь – и снова первый парень.

Был, да уж, был первый парень. Хулиганил, конечно, помаленьку, от девок не оттащишь. Уж он бы мог поправить, табун бугаев наделать, конечно. Да сложится ли? А?..

Пошла на кухню, щелкнула выключателем. Лампочка вспыхнула, одновременно легонько хлопнув, и погасла. И снова плачущий, негодующе-бессильный голос:

– Ну вот – опя-ать! Ну ты гляди!.. Что булку в день купи, что лампочку… Ой-ё-ё-ёй… Каким местом их только делают?!

Примчалась Ленка, прилипла к Юрию банным листом.

– Не боишься, – в который раз с каким-то странным удовольствием спрашивал он, – что и у тебя лохмашки твои повылезут?

– Юр-р!.. Ну до чего же ты у меня зануда!

Ленка его так сейчас любила, своего зануду, что на груди ее, как на наковальне, впору раскаленное железо молотом ковать – только брызги брызнут огненные. Какие там жалеть лохмашки? – чумной, действительно.

– Юр, дунем на поле?

Мать шуганула кур из сенок на двор (те сразу же за гостьей – в гости), услышала слова халды, напряглась.

– А как там с трактором? – продолжала та. – Поехал?

Вот, скажи, ведь в курсе всех их дел, чуть ли не раньше их самих!..

– Посмотрим, у? Отцу, может, поможем.

Слова «отец» из ее уст мать уж выдержать была не в силах. Рванулась в комнатку, затараторила:

– Куда ты опять его? Видишь, лежит! После вчерашних этих ваших шампиньонов… Беги куда, если не терпится!.. Дай ты ему покою!..

– Теть Ань, – холодное, со спокойной наглостью в ответ, – я разве с вами говорю?

– А?.. А я тут кто?!

– Юр, – халда будто не слышала этих задыхающихся вскриков, – Юрочка, теперь нам надо ходить-ходить на воздухе. Ты сам, наверно, это чувствуешь.

И он, как зачарованный какой, стал подниматься.

…Халда одержала первую свою победу в этом доме тем, что однажды сумела предсказать, что вот сейчас поцелуй ее заставит сына не только открыть глаза – такое уже неоднократно было – но даже улыбнуться и чего-нибудь сказать. В те времена он только ложке один-два раза в день рот открывал… Все получилось, как сказала. Он растворил глаза и брякнул: «Сучонка ты моя любимая». Все обомлели… С того момента в несгибаемом погляде на «самозванную невестку» у «будущей свекрови» появился легкий, почти что незаметный со стороны прогиб и некоторая неуверенность. И халда, почувствовав такое дело, тут же стала в их доме чуть не хозяйкой.

– Ну хотите, можем еще грибов нарезать? – Из вежливости как бы лишь обратила она внимание на мать. – Там их пропасть. Сдадим опять. – Ленка закатала рукава, готовая хоть за руль, хоть к черту на кулички.

– Отец аккумулятор взял для трактора…

– Ох, вечно что-нибудь не так.

– Всё б по тебе! – тут как тут мать вздернулась.

И снова нагловатое в ответ:

– Неплохо бы.

– В своей избе распоряжайся.

– Юр… а? Пойдем?

– Ну чё ты его тянешь! Куда ты его тянешь-то! – уже им в спину вскрикивала мать. – Кого ты всё!..

К воротам мягко подкатила блестящая, большая, вся из себя, машина. В их тупичок у пруда такие забирались редко. Разве что к березкам – к безлюдному чаще всего теперь, общественному и стихийному, на воле, «ресторанчику» на берегу.

Подкатила, остановилась. Стекла мутно-темные – людей внутри не разглядеть… Казалось, очень долго дверцы не открывались, мотор работал с тихим, угрожающим ворчаньем… Но вот неторопливо, с ленцой уверенных людей, из нее полезли, вырастая, по мере того как распрямлялись, трое. Широкие, здоровые, лобастые – быки. Тот бык, что постарше, двинулся к калитке.

– Иван Иваныч! – в одно мгновение обрадовался и испугался Юрий.

Из молодых один остался при машине, второй пошел за старшим. Иван Иваныч молча подал Юрию руку, а затем без приглашения прошагал в избу. Сел за кухонный стол. Молодой же уселся на лавку у сеней… Мать испуганно и бестолково металась со двора на кухню, из кухни в сенки и во двор… Ленка порхнула в огород. Вернулась с дыней.

– Списали тебя там, значит? – спросил Иван Иваныч.

Юрий кивнул, уставился глазами в стол.

– Гм… Что дальше думаешь?

– Что – что?

– Что делать, чем заниматься… Чем, эт самое… ну – жить?

Юрий пожал плечами:

– Клубникой буду жить. Клубничкой…

Иван Иваныч опять гымыкнул. Хотел, наверное, по своему обыкновению, что-нибудь такое сказануть, но удержался. Шутка сейчас бы прозвучала издевательством… Он сам прошел такое состояние, в каком здесь вот обнаружил Юрия, – оставшись без ступни и получив медальку и пенсию на хлеб без масла… Догадываясь, что за «клубничкой» скрывается нечто не совсем понятое им пока, переспросил:

– А именно?

Юрий пододвинул ему тарелку с нарезанными желтыми ломтями.

– Да-а, дынька воняет восхитительно, зараза! – Иван Иваныч взял ломоть, куснул. – Значит, огородом кормиться думаешь? Ну-ну…

– А что? Мы ж тут крестьяне.

– Так-то так. Не в курсе? – земли ваши в частное владение скоро отойдут. Вам будет компенсация, выбор других мест для жительства. В-во-от так…

Юрий отвалился на спинку стула. Смотрел в лицо гостя с изумлением и недоверием. «Как это? – застучало в голове. – Как это так…» Однако Иван Иваныч, конечно, знал, что говорил. Захоронения отходов дальше за деревнями, куда ходили его мусоровозы, – дела его конторы. Как ему не знать? Насколько Юрий был несведущ во всех этих премудростях, но слышал, что те захоронения – а главное, дорога к ним – дорогого стоят; и что захоронения планировали расширять. Строить какой-то комбинат для переработки, что ли… В целом понятна ситуация: дорога и земля вокруг станут собственной чьей-то, частной территорией, а это – не клубника, не поля, не пруд и не бор, но – денежка. Хм… Кому-то хорошая такая, безразмерная, надежная, что обозначается странной то ли буквой, то ли просто закорючкой – $.

– Дай-ка вчерашнюю газету, – попросил Иван Иваныч, наверно, по-своему понимая молчание собеседника, думая, что тот ему не верит. – Там сообщение и сроки.

Тут ожила, очнулась оторопевшая от сообщения мать. Почти что прорыдала:

– Да не выписываем мы! Откуда такие деньги?! И так ведь с копейки на копейку!..

Иван Иваныч вздохнул, поднялся. Мать умолкла.

– А что, отец не знает, что ли? Ничего не говорил?

– Не говорил… – далеким эхом мать.

Юрию было не просто жалко – конечно, и это тоже – и пруд, и деревеньку, домик… Просто действительно не верил. Он здесь родился, вырос, на клубничной каторге пыхтел с тех пор, как научился более-менее соображать. Проклинал это болотистое поле, клубничные усы, ящик с рассадой, но о поле тосковал, болел душой, к нему – к нему в первую очередь – стремился всю альтернативку…