Неприкаянный дом - Елена Чижова Страница 47

«Да… – Яна вынимает остывшие мисочки. – Видать, хитрожопый гусь».

* * *

«Мешок с сырыми обрезками? – директор выпучил глаза. – Килограмм десять? Зачем?» – «Затем, что так надо. Хотите, могу заплатить». Он усмехается, пожимает плечами: «Я что, похож на крохобора? Позвоню в цех, пускай наберут».

Это я похожа на честного контрабандиста.

Директор поднимает трубку, отдает распоряжение: «Да, именно обрезков. Да, сырых… Затем, что так надо. Их представитель спустится. Куда отнести?» – последний вопрос обращен ко мне. «Спасибо, – отвечаю вежливо. – Я сама».

По лестнице я спускаюсь с тяжелым мешком. Иду, пытаясь сосредоточиться на теме Печорина : дворянин-интеллигент, продукт и жертва николаевской эпохи – в одном лице. Как личность герой Лермонтова шире предлагаемых ему социальных ролей. Среда, в которой он жил, направляла его энергию в ложное русло, вот почему его поступки приносили одни несчастья…

Отжав железную дверь, выхожу во двор.

На кожаном дворе собачий холод. Меня пробирает дрожь. Погрузка идет второй час. Сперва что-то не то выволокли: кажется, шкуры другого сорта. Я торчу у фуры, переминаясь с ноги на ногу – надо подкараулить момент. Чертов партнер пригнал своего перевозчика. Финский водитель прирос к своей машине, не отходит ни на минуту.

Я кошусь на серый мешок. Брезентовый, набитый под завязку. Он лежит у самого колеса. Там, куда я бросила. В принципе, никакого криминала, но – лишняя информация. Кто его знает, этого финика… Мало ли, ляпнет на таможне. Начнут выворачивать. Выпустить – выпустят, но возьмут на заметку. Это для фиников никакого криминала: просто мешок. Мешок с сырыми обрезками. Наши раскусят моментально: в лучшем случае заставят платить мимо кассы . В худшем – дадут делу ход. Поднимут документы, обратятся в Торгово-промышленную палату. При таком раскладе никакой Кузьминский не прикроет: не станет рисковать своей задницей.

Финский водитель тоже замерз. Ходит, охлопывает себя рукавицами. Какое ему дело до наших социальных ролей… Он – продукт другой цивилизации. Его социальная роль совпадает с работой. Был бы наш, давно залез бы в тепло. Я улыбаюсь дружелюбно. Киваю на теплую кабину. В ответ финн тоже улыбается, качает головой.

Схватить, забраться в кузов, протиснуться между поддонами. Мне хватило бы минут пять-десять. Начальник реализации идет мимо. «Александр Михайлович…» Он подходит с готовностью. «Есть одно дело». – «Слушаю». – «Этот мешок с обрезками, вы сами набивали…» – «Что-то не так?» – он пугается.

Честному контрабандисту нужен сообщник. У меня нет другого выхода.

«Надо спрятать вовнутрь». – «В цех?» – он смотрит недоуменно. «В фуру. Кинуть в самый угол. Но так, чтобы финик ничего не заметил. За это я заплачу вам… десять долларов».

Начальник реализации не удивляется, не спрашивает: зачем? Женщине, разъезжающей на инопланетной машине, виднее. К тому же десять долларов. В пересчете на нынешние рубли – его месячная зарплата. Он говорит: «О’кей. Сделаем». Решительно направляется к водителю, машет руками, как будто чертов финн – немой.

«Задом, разворачивайся задом!»

Финн недовольно прислушивается, бредет к своей кабине, заводит мотор. Урча, трогает с места. Начальник реализации подбирается сбоку, успевает выхватить из-под колеса. Размахнувшись, кидает в фуру. Финн разворачивается, замирает к цеху задом, ко мне передом. Ловко поддев стопку поддонов, погрузчик вздымает их до уровня бортов. Начальник реализации запрыгивает вовнутрь, кричит своим рабочим. Двое забираются в фуру – сейчас начнут перегружать. Финн тут как тут. На своем ответственном посту. Про себя я хихикаю: поздно. Мешочек-то – тю-тю!

Печорин уходит прочь. Я смотрю в его сутулую спину: лишний человек своего невинного времени.

Из-под брезента слышен голос начальника реализации: «Тащи, тащи! Да подтаскивай, твою мать, давай – к самой кабине!» Погрузчик, поводя пустыми вилами, подает назад. Шкуры свисают рваными затеками, облепляя края поддонов. Я подхожу и трогаю пальцем – осклизлую кожу. Начальник реализации соскакивает с борта, подмигивает залихватски: «Теперь сами справятся. Пойдемте. Чего вам тут стоять?»

Мы идем в цех, сворачиваем за загородку. Этот закуток – его кабинет. Щелкнув металлическими замками, я достаю хрусткую купюру: «Следующий раз надо сделать то же самое».

Ему нравится моя игра. Особенно хрусткий выигрыш. Не труд, а досуг, праздник хитрой мысли. «Позвоните за день, чтобы я был на месте». Теперь он будет играть на моей стороне.

Начальник реализации ставит щербатые кружки, мешает растворимый кофе. Я пью, стараясь не касаться щербинок. Разница в том, что мой выигрыш – больше.

Он шарит в ящике, достает кривые щипцы: «Будем пломбировать».

Слово, от которого ноют зубы.

* * *

Против моей фамилии выведено: восемьдесят тысяч. Сумма прописью. Моя обещанная премия, которую Фридрих провел по ведомости . Бухгалтер отсчитывает невозмутимо. Ее дело маленькое: хоть восемьдесят, хоть двести восемьдесят.

В приемной глухая тишина. Девочки уткнулись в клавиши. Их пальцы ходят как заведенные. Но я-то слышу, что они выбивают. Наверняка успели обсудить. В моей сумочке – пачка денег, пухлая, как директорский конверт. Разница в том, что мой конвертик – рублевый. С директором Фридрих расплатился у.е.

Елена выводит на принтер. Кладет на мой стол. На листах ни подписей, ни печатей. Ну, подписи, положим… «А где печати?»

Она поднимает пустые глаза: «Не мой вопрос. Я – секретарь». – Возвращается к своему компьютеру, демонстративно гасит экран. Свои деньги она отработала. Катерина прислушивается к разговору.

Елена роется в сумке, вынимает кожаные перчатки: «Я пошла», – обращается исключительно к Катерине, словно меня здесь нет. И никогда не было. Они работали вдвоем, не за страх, а за совесть. И вот заслужили…

Я уверена: это Фридрих сделал намеренно. Чтобы посмотреть, как я выкручусь, когда они на меня окрысятся.

«Постой-ка, – окликаю тихо. Вынимаю деньги из сумочки, выкладываю на стол. – У тебя нет приличного конверта? Для таможни. Завтра надо отдать».

Елена молчит. Но это – другое молчание. Я вижу, ей уже неловко. Они с Катериной переглядываются.

«Вот, – Катерина роется в столе, – плотный. Не просвечивает». В глазах тлеет усмешка – ее так просто не проведешь. Знает: этим, ленинградским , она – не ровня. Значит, надо быть начеку. Недоглядишь – сговорятся. Дружба дружбой… Однажды уже ошиблась. Теперь ей всегда страшно. Фридрих ужасно злопамятный. Ей надо растить дочь, каждый месяц платить бонне. Завтра она все ему расскажет – наш разговор про восемьдесят тысяч. В конце концов, это – ее обязанность: докладывать обо всем.