Женщина-птица - Карл-Йоганн Вальгрен Страница 47

— Что? — отвечаю я. — Я здесь, старый безумец. Скажи мне только, кто ты и как сюда попал?

Но он только повторяет свое «дорогуша-дорогуша» и не отвечает на мой вопрос… Я мою его, медленно и тщательно, каждую складочку, задний проход и половые органы… Я мягко беру в руки его сморщенный член и ласково тру губкой. Старик, мне кажется, даже не замечает, что у него эрекция, и стонет, как от боли, когда я начинаю мастурбировать.

Как я сюда попала? Я имею в виду, не в Индию, а сюда, в этот полуразрушенный дом? Бежала от чего-то, как и раньше? От муссона, от наркотиков и клиентов, от нищих, жующих бетель, от насильников, от себя самой, от моей собственной тени? Нет, ответ гораздо проще. Проще и грубее, в нем нет этого романтического надрыва и сладкой горечи саморазрушения.

Предыдущей зимой я сама не знала, что я ищу… Я была тогда в Гоа и часто встречалась с одной норвежкой. Я знала, что она член какой-то загадочной секты, название которой она даже не имела права произносить вслух. Она взяла на себя роль миссионера среди нас, выброшенных из жизни европейских наркоманов, гнездящихся и хаотически спаривающихся на пляжах Кольвы и Анжуны. Однажды она взяла меня с собой на действо в Панджиме. Мы сидели в старой португальской капелле и ели грибы. Эта трапеза тоже была своего рода ритуалом: пока мы ели, она обходила нас с ножницами и стригла волосы. Еще до того, как начались галлюцинации, в комнате появилась верховная жрица. Это было очень странное зрелище; ее голое тело и лицо, казалось, принадлежали юной девушке, но по глазам было ясно видно, что ей больше ста лет. Она ступала легкими шагами, на шее у нее было кадило, она подходила к каждому и благословляла каждого на непонятном языке… я точно помню, что я тогда подумала: это начало чего-то нового… это начало моего конца, наконец-то, скоро все кончится.

Верховная жрица щедро одарила нас… немая женщина вдруг начала говорить, другая получила дар хамелеона и тут же исчезла, слилась со стенами капеллы. Я же получила в дар способность превращения, теперь я могла превратиться во что мне только угодно, во все, о чем я думаю. Я подумала об ангеле и тут же превратилась в ангела, я медленно летала по капелле, нимб над моей головой сиял фосфорическим светом… я была совершенно неотличима от изображения мадонны, украшавшего алтарь. Потом я подумала о птице — и превратилась в птицу, яркого зимородка с кисточкой на голове и вкусом рыбы во рту.

В этом образе я покинула капеллу в Панджиме, вечно благодарная голой ведьме, так щедро меня одарившей. Я вылетела из окна — высоко, в льдисто-голубое небо и присоединилась к другим летающим созданиям. Три дня и три ночи летала я без отдыха, а когда очнулась, обнаружила себя на террасе перед этим домом. Помешанный лежал в своей постели и умолял дать ему опиум. Мне показалось, он меня узнал — наверное, я уже была здесь в прошлой жизни.

В сумерках над верандой проносятся летучие мыши, а ночные бабочки летят на свет керосиновой лампы и, сгорая, падают на пол. Я уже дала старику пищу и вечернюю порцию опиума, поправила ему постель, натянула сетку от комаров и вышла на веранду. Я сижу в плетеном кресле и смотрю в долину. Медленно, словно пульсируя, подступает тьма, верхушки деревьев в последний раз вспыхивают в последних лучах заходящего солнца, перед тем как, окончательно погаснув, накинуть на себя черный бархат ночи. Вскоре на небе один за одним зажигаются фонарики звезд. Здесь, в Индии, созвездия выглядят совсем по-иному; Большая Медведица висит вверх ногами, вот-вот свалится в непрерывно шевелящийся муравейник джунглей. Медленно, но неуклонно ползет вверх месяц, голубой и мерцающий, как воздух после дождя.

Я пью чай и прислушиваюсь к звукам ночи; цикады, ночные птицы, крик обезьян.

Я растворяю в чае гашиш и пью большими глотками. Скоро у меня начнутся видения: тигр в запущенном саду, он уже готов сожрать меня, но в последнюю секунду на выручку приходит бог обезьян Хануман.

По ночам я сплю на брезентовой раскладушке наверху. Я раздеваюсь догола, иначе жара невыносима. Москитная сетка надо мной… Я сплю… вернее, лежу без сна — мебель начинает двигаться по комнате, книжные полки плывут в облаке тонкой букинистической пыли, статуэтка слона из сандалового дерева парит в воздухе и в конце концов растворяется, превращаясь в облако сверкающего праха. Я не сплю до рассвета — и ни о чем не думаю. Там, вдалеке, обитатели джунглей жгут свои костры, брызжущие искрами, как одинокие бенгальские огни…

Дует муссон, и дожди закутали горы серебряным туманом. Дни напролет я сижу на веранде и слушаю пульс капель на крыше. Я слушаю пульс капель, слушаю дождь и рассеянно философствую в детских категориях: например, что любовь напоминает героин, которым я злоупотребляла в Гоа: счастье, приносимое ею, так же кратковременно, а оставляемая пустота настолько велика и невыносима, что хочется умереть. Я думаю о сумасшедшем, больном малярией старике в этом доме привидений; он похож на дедушку, возможно, это он и есть, но я не могу в это поверить, у меня не осталось веры. Я думаю о маме и Майкле, я думаю об убитом мною ребенке; память о них окутывает меня, как тончайшее газовое покрывало, я его почти не вижу, это покрывало, но знаю, что оно есть, потому что зрение мое теряет остроту, и я вижу все размытым, как на очень старой черно-белой фотографии. Я вздыхаю и слушаю дождь. Почему? — тоскливо спрашиваю я себя. Почему все в моей жизни похоже одно на другое, почему ничто ни на что не влияет, почему все повторяется и, повторяясь, остается лишь в виде этого газового, мутящего душу тумана?…

Времени нет, Кристина. Уже совсем нет времени. Муссон кончается, пора уезжать. Я говорю об этом старику в один из вечеров, когда я мою его и осторожно массирую его детородный орган.

— Старик, — говорю я. — ты остался для меня загадкой. Я уезжаю.

— Дорогуша, — бормочет помешанный. — Дорогуша-дорогуша.

В его голосе я слышу сочувствие. Я улыбаюсь — наконец-то он дает мне согласие. Наконец я могу уехать. Я, следуя непонятному порыву, все это время ухаживала за ним, но теперь я свободна и могу уезжать.

— Спасибо, дорогая моя загадка, — шепчу я и глажу его морщинистую кожу. — Спасибо, дорогая моя, допотопная загадка!

В эту ночь я выхожу и сажусь на выступе террасы, точно на то же место и в той же позе, что я обнаружила себя в тот вечер, когда оказалась здесь. Я ем грибы и подмигиваю черным джунглям. Птица! — думаю я. — Я хочу снова быть птицей и лететь, лететь, без конца лететь и лететь…

* * *

Этой осенью я езжу без всякого плана по Индийскому субконтиненту. Изумрудная зелень Кералы, пагоды и поднебесные горы Кашмира, белоснежные пески Гоа и беспредельная нищета городов.

И никто не поверит, если я расскажу, на что я живу. Воздух, вода, немного птичьего корма и всевозможная дурь.

В образе зимородка летаю я над полями и джунглями, там, где и дорог-то нет никаких. Иногда голосую или еду в товарном вагоне с толпами спасающихся от голода крестьян. Иной раз я неделями не вижу ни одного человека; прячусь в рисовых полях и пальмовых рощах, на скалистых берегах или в пещерах, куда не проникает дневной свет. Я пью воду с дикими зверями на водопоях, а по ночам ворую все, что мне нужно… обворовываю мертвых и тех, кому уже все равно ничего не надо. Это дорога безумия, и я чувствую, как она приближается к концу.