1993 - Сергей Шаргунов Страница 47

Присосался. Сплюнул густо и тягуче. Порвал упаковку, набил рот колбасой:

– Тоже теплая…

Отломил большой кусок батона и отправил в рот. Схватил банку пива и отдернулся:

– Кипяток! Надо было в воду сунуть… – осторожно потрогал банку спрайта. – Бля, тоже кипяток. А ты о чем думала? – Он поднял обе жестянки, донес, кривясь, до воды и бросил. – Водку будешь? – выжидательно ухмыльнулся.

Таня не пробовала водку и пробовать не хотела, но, удивляясь сама себе, буднично кивнула.

– А тебе крышняк не снесет, а? – он задержал бутылку в кулаке. – Тебе еще в куклы играть, какая водка?

– Зачем тогда предложил?

– На!

Она приняла у него бутылку, дрожащей рукой поднесла ко рту, влила, как лекарство. Поганая мразь обожгла рот, скользнула в горло и рванула обратно. Таня задохнулась, подавилась, закашлялась. Сжимая зубы, она удерживала в себе проклятую тварь, боролась с ней, рвущейся наружу.

– Зажуй! – Егор подоспел с батоном, заехав ей по носу обкромсанной частью. – Занюхай!

Она сунула в рот кусок хлеба, моментально гнусно намокший водкой, сглотнула и выдохнула:

– Отвали.

– Ты чо сказала? – Он отступил на шаг. – Ты щас кому это сказала?

– Не тебе, водке, – просипела Таня, отвлекшись от жгущей горечи и различив в его тоне угрозу.

Через несколько минут она повеселела. У нее пробудился аппетит, она торопливо отщипывала от батона, съела всю колбасу без остатка и стала насвистывать. “Деньги просвистишь”, – мрачно обронил Егор, но она маслянистыми губами продолжала свистеть, ощущая себя капризной и своенравной. Он принес остуженное пиво, взломал жестянку и то отпивал из нее, то прикладывался к бутылке.

– Еще?

– Гадость, не могу.

– С шипучкой попробуй.

Принес жестянку спрайта, и Таня, следуя инструкциям, сделала короткий глоток водки и заглушила его длинным глотком запивки. В этот раз водка прошла легче. Егор по-свойски повесил руку ей на плечо – она не возражала, как бы даже не замечая.

– Батя мой – гнида последняя, – рассказывал Егор. – Потише, говорит, жить надо. Мамку до петли довел, а теперь тишины захотел. Он с детства меня мудохал. Человека ножом пырнул по пьяни, восемь лет отмотал, вышел, и понеслась… Чуть выпьет – звереет. Ремнем или просто чем попало, руками, вещами… однажды матрешкой, матрешка стояла, ее об голову мне расколол… мать меня загораживала, и ей досталось. Я как подрос – в бокс пошел, сопляк еще был, но тут он смекнул, что к чему, и трогать меня перестал. И к матери докапываться при мне боялся. Я сказал: “Тронешь ее – изувечу”. И ей сказал: “Не боись, мать, тронет – скажи. Просто скажи”. Он, значит, как выжрать захочет, уходил из дома, с местными бодался и дома не показывался, пока не проспится. Я в армию пошел – мать мне пишет: “Как ты? Не обижают тебя?” Пишу: “Пытались обидеть, я стул взял и полроты перееб”. Так и было. Вон чо с армии принес. – Он ткнул себя в щеку, безошибочно попадая в борозду шрама. – И дурак я, не догадался спросить: “Как ты сама, мама?” Я потом уже понял, куда всё вышло. Батя чует: спроса нет, руки развязаны, и давай ее поколачивать. Меня не было, вот он ее в гроб и вогнал! Кто в наше время от воспаления легких помирает? Значит, довел он ее, замучил. Я вернулся и говорю: “Ну, здравствуй, хозяин!” Ласково так. Он трезвый сидит, жмется. “Ждал меня, – говорю, – скучал? Это хорошо и правильно. Сейчас-то твое счастье начнется” – и херак ему в лобешник. Я ему устроил жизнь сладкую. Он у меня, как дух. Шестерит, слова лишнего ни-ни. Если чо, пусть милицию зовет. Или уматывает, на улице живет. Мне менты сказали: ты сам с ним разбирайся, нам, короче, всё по… – Егор сжал Танино плечо сильнее и взвыл, задрав лицо к синему густому небу с поспешными обрывками облачков: – Гнида! Мамку мою угробил! Думает, я ему прощу? Три дня назад я капусты срубил – одна херня выгорела – пришел бухой, говорю ему: “Сапоги с меня снимай” – он чо-то заныл, я как дал ему с ноги… Он уполз. Утром нет. Я знаю, где он.

У Степана. Это пьянь такая же, на Льва Толстого живет, ну, ты знать должна… Степан! Ну, этот… Зяблицев! У Степана он… Ладно… Посмотрим, долго тебя твой Степан терпеть будет… Три дня уже домой не идет… – Егор отхлебнул из бутылки, протянул Тане.

Она сделала глоточек и, чтобы не успеть распробовать, быстро протолкнула глотком шипучки. Еще глоточек, еще шипучка…

– Всё, хорэ! Чо-то ты разбухалась, – заметил Егор неладное и отнял бутылку. – Смотри, напьешься, родители тебя по головке не погладят.

– Да им насрать на меня! – сказала Таня уверенно.

– Чего это?

– Не знаю, – она дурашливо хихикнула.

– Не гони волну. Нормальные они у тебя. Живые, здоровые, не квасят. Работящие.

– Денег мало зарабатывают, – она опять глупо хихикнула и зачем-то присвистнула.

– А кто много? У нас на Сорок третьем ты таких видела? Разве этот паразит, как его… Янсюкевич, Янс…

– Почему вы его все не любите? – сказала Таня. – Он же ювелир. Он честно деньги зарабатывает.

– К стенке бы этого честного. Не ювелир он, а паук… Или слепень, бля! Да, он как слепень, вот! У него свое кафе в Правде, с бильярдной, и еще делишки есть. Он просто языком не треплет, не отсвечивает. А мне серьезные люди всё как есть сказали. Ну и чо он, этот слепень? Богатеет, богатеет, а, думаешь, поможет? Я вот бабок получил, гуляю, всё разбросаю, выпью, и опять без копья… Скоро еще получу. Машину купил три дня назад. Думаешь, откуда капуста? Секрет! Жалко, магнитолы нет, без музыки пока. Ничо, это мы исправим. Таня, ты мелкая еще, запоминай, что старший говорит: паразит – он и есть паразит. У меня трудная ситуация была, до армии. Девчонке одной подарок хотел подарить на Восьмое марта, она потом из наших мест насовсем уехала. Я деньги зарабатывал, мы тачки мыли в Пушкине. Но в тот момент голяк был. Иду по дороге, а навстречу Янс с бульдогом. Я ему такой: “Мое почтение. Вопросик есть. А могли бы вы… На недельку. Всё верну”. Он не смотрит даже. Он не на меня смотрит, а на собаку и говорит по-бабьи, как не мужик, по-бабьи так: “Тебя что, мать послала попрошайничать?” Бляха-муха, какой я тебе попрошайка? Я с двенадцати на стройке помогал. Я в пятнадцать, считай, был мужик. А тут мне шестнадцать уже было. А он стоит, на собаку смотрит и мать мою приплел.

В бутылке оставалось меньше половины. Таня насвистывала, переставала, вдруг обнаруживала, что опять свистит; ей хотелось беситься, прыгать и танцевать, даже броситься в воду и поплыть. У нее бы сейчас получилось плыть, она знала. Одновременно ее клонило к Егору, подняться было тяжело, да и он сжимал всё тверже, пятерней проводил по шее, небрежно, размашисто, но одновременно заботливо, так что вспоминался отец, перебирающий струны гитары.

– Ты меня любишь? – спросила она.

Рука Егора сползла ниже и сквозь ткань поиграла ее правой грудью.

Таня с девичьей инстинктивной пугливостью вскочила, – он не стал удерживать, – кинулась к воде, помедлила и побежала вперед, поднимая шум и плеск, молотя по воде кулачками и высоко закидывая пятки. Когда вода дошла ей до шеи, она, развернувшись, с тихим смехом побежала обратно. Егор смотрел на нее осоловелым, немигающим взглядом. Слепень темнел у него промеж глаз.