Люди ПЕРЕХОДного периода - Григорий Ряжский Страница 47

Скажу вам, что слова, которые беру оттуда, как и все остальные междометия, в целиковые фразы я складываю сам, так что не обессудьте, кто наткнётся на ту или иную мою неверность. Знаю лишь, что жить с ними и бандитствовать для меня гораздо приятней и легче, чем без ничего, потому что эти загадочные сочетания звуков и слов, выпущенные из моей серёдки, попутно вытаскивают наружу зачатки светлого и доброго рассудка, которого, как ни крутись, я в себе по-другому никак обнаружить не умею. Иногда мне кажется, что нас с братом, ещё когда мы сидели внутри нашей матери, нарочно не стали перемешивать, чтобы на выходе получилось равно для каждого хорошего и плохого. Но оставили как не надо — одно, собрав в комок, подвинули ко мне, а что осталось пошло Петру. Мне — получше, подобрей, помягче — я это понимаю, хотя и не признаю того перед ним. Ему же, несмотря на досадную природную ошибку, от этого неравно отмежёванного остатка сделалось только удобней и невесомей. И в целом живётся намного уверенней и цельней, чем мне. Я же, тупо подгребя под себя, что плохо лежало в хорошем месте, не стал от этого счастливей: просто я немного больше вижу вокруг против братова зрения — из чего что сделано и как против этого вовремя сказать. Вот и всё, если уж так подойти, а больше ничего.

Но вместе с тем была у меня ещё одна версия того, как сложилось наше братское неравенство, виной которому стал простой пескарь размером с половину пацанской ладошки. Было нам тогда года по четыре, мы тогда сбежали со двора нашего барака и оказались у речушки, что протекала по краю Перхушкова. Ширины в ней было метра три, не больше. Я на другой бережок по мосткам перебрался, а Петька тут остался, на этом. И стали пескарей ловить по мелким тинистым запрудкам. Баламутили воду ногами и палкой, и когда перепуганная этой внезапной баламутью рыбёшка оказывалась у поверхности воды, то оба мы, каждый со своей стороны, пытались дотянуться и схватить её рукой. Удалось, однако, это не брату, а мне, да и то всего один раз, сколько бы я больше ни пытался повторить свой приём. Но зато бился этот пескарик не в его руке, а в моей, что вызывало у меня страшную гордость, самую первую в жизни, как и ощущение личной победы над равным по силе и ловкости одинаковым со мной браткой.

— Дай посмотреть, — попросил Петька и протянул руку. Тогда я осторожно, чтобы не причинить рыбке вреда, отдал её ему. Он поболтал пескарика в мутной воде, чуток продлив его муки, подул в приоткрывшиеся жаберки и сказал:

— Это мой пескарь, а не твой.

— Это как, — не понял я, — почему твой?

— Он приплыл к тебе с моей стороны речки, от моего берега. И ты его нечестно поймал.

В тот момент я ещё не понимал, что именно так он и считает — подумал, шутит по-братски. И засмеялся, не веря ему:

— Ты что, дурак, Петь, как это твой берег, ты его чего, купил, что ли? И как же ты увидал-то под водой, кто где у них плавал, они ж одинаковые все, на одно лицо.

— Мы с тобой тоже одинаковые, — ответил он мне тогда, — а только я увидел её под водой, а ты не смог. И значит, рыба эта теперь моя, а не твоя.

— Отдай, — твёрдо сказал я, уже постепенно начиная верить его словам, — и больше так не делай, я маме скажу про тебя.

— На! — крикнул он и одним коротким движением пальцев скрутил пескарю голову, практически оторвав её от остального рыбкиного тела. И, размахнувшись, зашвырнул его на середину речки. — Понял теперь, чья была рыбка? — Он молча смотрел, как на глаза мои наворачиваются слёзы отчаянья, не произнося никаких утешительных братских слов, а когда рыдания мои немного поутихли, добил словами, но уже другими, подлыми и бесчестными: — И не вздумай маме про это говорить, а то я первей тебя сам скажу ей, что ты её замучил и бросил умирать без воды, понял?

Я вспомнил эту короткую зарисовку из нашей общей жизни уже гораздо поздней: в те времена Петька уже вовсю командирствовал во дворе нашего барака, и от него шарахались не только ребята одного с нами возраста, но и те, кто был старше. Я и потом не раз вспоминал ту детскую, почти смешную историю и совсем не обижался, потому что в те времена мой миролюбивый характер уже полностью был порабощён превосходством моего близнеца, как и весь я целиком уже бесповоротно находился под его братским влиянием. Но была и затыка, схоронившаяся в глубине моей мальчишечьей нутрянки, — то, что случилось между нами, сделав наши отношения окончательно необратимыми, нравилось уже и мне самому, хотя в открытую я себе в этом не признавался. Просто, не прикладывая к тому ни малейшего усилия со своей стороны, я чувствовал эту постоянную, приятную для себя защиту от внешнего мира, с самого раннего детства так или иначе покушавшегося на мой и Петькин человеческий покой.

А однажды он меня избил, натурально, и было больно. Уже потом, когда губа затянулась новой кожицей и окончательно заросла вместе с обидой, я подумал, что ведь мы совершенно одинаковые по силе, потому что имеем равные по форме мышцы, тот же самый рост, вес и скорость реакции, и если бы я счёл для себя возможным напружинить волю как надо и ответить своим ударом на его первый удар, то, наверно, был бы избит не так, а по-другому. И даже возможно, что не моя, а его братская губа затягивалась бы новой кожей, и его, а не мои пацанские сопли были бы размазаны по щекам, и не он мне, а я ему, жалеючи, утирал бы их после своим кулаком.

Но было так, как стало. Дело было незадолго перед колонией. Мерялись пиписьками, какая быстрей оживёт и окрепнет, если подёргать. И чья окажется длинней, если прикинуть на глаз. До этого мы с ним мерили сжатые кулаки, правые, но Петька постоянно свой недожимал, нечестно делая его объёмней, и потому считался победителем. Я, в общем, не возражал, так как понимал, что отсутствует некий объективный критерий. Тут же дело было другим, тут просто невозможно было никуда загнать невидимый воздух и выиграть на фу-фу. Дёргали по десять раз, так договорились. Получилось, что у меня отвердение произошло быстрей и чётче, чем у него, и это было видно невооружённым глазом. Но Петька подумал и сказал, что это не отвердение предмета, а просто его временное ожесточение, и дело тут не в сиюминутной упругости, а в самом характере приготовления к боевой стойке. То есть пускай и медленней, как у него, но зато верней по факту будущей стойкости. При том, что длина у нас оказалась почти равной, плюс-минус крохи, как оба мы и предполагали. Я, помню, с гипотезой такой не согласился и, чтобы доказать превосходство хотя бы в длине этой малой части, несколько раз подпрыгнул, проверяя своё хозяйство на неизменность устойчивости по отношению ко внешним возмутителям среды. Он тут же совершил ряд проверочных прыжков, как и я. И вконец оконфузился. Теперь я стоял перед братом со спущенными штанами и гордо задранным пацанским достоинством. Он тоже стоял передо мной без ничего, и эта пустота не прикрывала его полного поражения.

— Ты сволочь и псих, — медленно проговорил он, глядя мне в глаза, и, натянув штаны, крепко затянул пояс ремнём, — ты всё продумал заранее и поэтому теперь делаешь вид, будто бы всё было по правилам. А правила не ты устанавливаешь, Павлюхан. Правила устанавливает тот, кто должен выиграть. А ты не должен, ты слабей, и за это на вот, получи от меня горячую.