Показания поэтов. Повести, рассказы, эссе, заметки - Василий Кондратьев Страница 47

Эта обусловленность тематики немного объясняет странный термин, который употребил Валерий Вальран, представив публике «шесть эротических натюрмортов». Как жанр натюрморт иногда служил аллегории или простому намёку на скрытые чувства (например, обнимающиеся «человечки» Пола Кадмуса), иногда подчёркивал деланность и преходящий характер страстей, – что можно видеть в изображаемых Сомовым статуэтках, – однако по своей сути всегда следовал ироничной, вполне безжалостной логике вещей, опосредующих человеческое. Вероятно, это и заставило критиков писать об аскетичной, почти что религиозной строгости у таких знаменитых натюрмортистов, как Гарнетт или Моранди. Работы Моранди часто и вопреки его воле смешивали с «метафизической живописью», а Гарнетт сам называл своё искусство «магическим реализмом»; можно ещё привести откровенно иероглифические натюрморты Джорджии О’Киф, как пример характерной для жанра запредельной сосредоточенности на простых вещах. Собственно, какие ещё цели может преследовать в конце XX века художник, занятый скрупулёзным красочным осмыслением натуры, когда есть, например, освободившая или вполне заменяющая живопись фотография, не предполагающая и намёка на какой-то мистический смысл творчества? Вдумчивый натюрморт, показывающий только останки или изображение тела, гуманен: если бы мы так же рассматривали сами тела, они показались бы нам постыдными, а их совокупления – ужасающе отвратительными. В свою очередь, для чувственного и жизнерадостного искусства важны не вещи, а декор для более или менее воображаемых сцен. Поэтому объяснить «эротический натюрморт» можно только иронией или аллегорическим подходом к названию.

Вальран обычно трактует свои натюрморты как «метафизические», и это указывает на их близость той своеобразной «религии искусства», которую исповедовали Гарнетт и Моранди. Возможно, несколько непривычная подача позволит тем лучше оценить в этих шести предлагаемых работах обычные для его натюрмортов красочную утончённость и сдержанную насыщенность письма, которые вполне сравнимы с изяществом точной фразы и чарующим очерком смысла. Смена всегда условной «тематики» позволяет Вальрану от серии к серии натюрмортов обогащать те нюансы предметного осмысления, которые сгладило бы просто механическое воспроизведение всё тех же сюжетов. К тому же на этот раз тема отчуждает привычные настольные вещи (бутылки, скатерти, раковины и т. п.) своей нарушающей реалистическую иллюзию неестественностью. Вальран уже изображал в своих натюрмортах, например, сына или кошку, и общее ощущение странности здесь решалось в некотором примитивизме. Теперь в каждом натюрморте на столе, наряду с другими вещами, рядом с Вальраном и его кошкой лежит по маленькой обнажённой, т. е. шесть общеизвестных по классике западноевропейской живописи ню. С эротикой связано то, что все шесть изображений так или иначе символизируют небесную богиню любви.

Ирония в том, что именно на них сразу же сосредотачивается внимание зрителя, поэтому они, так сказать, поданы и некоторые даже лежат на фарфоровых блюдах для рыбы. Кроме того, что весь интерес отдаётся не самой, в общем, оригинальной детали композиции, эти дамы, образы которых по идее должны пробуждать чувственность разве что у подростков или заключённых, присутствуют здесь в качестве маленьких голых женщин с убедительностью тяжёлого делирия. (В клинической практике и правда бывают случаи, когда усладу больного как бы наяву составляют все встречающиеся ему на страницах книг и журналов женщины.) Хотел этого художник или нет, в его работах впервые можно прочесть определённое высказывание, может быть, едкую критику зрителя или достаточно строгую моралистическую интерпретацию эротического искусства как такового. Приём в данном случае не самоцель, и нельзя назвать его сюрреалистическим или постмодернистским, не отворачиваясь от конкретного содержания картин. Ответственность критика и в целом зрителя в том, чтобы не оправдывать лёгким дыханием искусства меркантильную и бессмысленно животную суть действительности. Жизненная драма делает произведения мастеров-мечтателей ещё более прекрасными и желанными в глазах многих, но более серьёзное искусство заставляет её проступать во всей нелепости; когда воображение теряет из-под ног землю, оно превращается в сознательную эйфорию, и его идиллический образ тает, как сады Тантала, или сгущается в облачко бреда среди разложения.