Розка (сборник) - Елена Стяжкина Страница 46

Чем больше снилась танцующая бабка Марта Евменовна, тем чаще Ольга Петровна ходила навещать Старого Вовка. Неузнаваемого Вовка, который жил теперь вне речи, вне движения, вне ручки с золотым пером, которой всегда что-то записывал, записывал, хитро улыбаясь себе под нос. Коляска Старого Вовка стояла напротив широкого окна. Если солнце сильно било в глаза, он морщился и быстро засыпал. Если солнца не было, если оно уходило на закат, если пряталось за тучами, он смотрел на улицу. Часами смотрел на улицу. Ольга Петровна мыла стекла этого большого окна каждые три дня. И даже зимой – каждые три дня. Ольга Петровна думала, что ее появление на подоконнике было для Старого Вовка большим неудобством. Он хотел смотреть на улицу, а приходилось – на нее. Она извинялась, шутила, что-то глупое, явно глупое говорила на камеру, она много шумела, натирая стекла по старинке – мятыми газетами. И однажды обнаружила, что он ее не видит. Птицу, присевшую на ветку, видит, тучу, двигающуюся на форточку, видит, видит ствол старой липы, по которому карабкается кошка, видит гнездо, сооруженное воронами, воробьев, бьющихся с синицами за сало в кормушке… Видит! И взгляд становится осознанным, твердым, спокойным и кажется даже иногда смеющимся. Их – пернатых, хвостатых, полосатых, шерстяных, мокрых и угрожающих тоже – видит. А ее – с тряпкой, ведром, в новом костюме – прямо для ректорского кресла – и в домашней переодежке – нет.

«Это как же так? Это как же теперь понимать? Это что же это такое?» – она сначала шептала себе под нос, а потом, не быстро, через неделю, а то и через две после открытия, выдала вслух – в ор, в полное горло: «Вы же обещали! Мы же были вместе! Я же к вам за советом. Я же ректором хотела стать! А вы, значит, вот так? Вы, значит, сбежали? Бросили? Птички? Так я вас огорчу: там не Новая Зеландия. Никаких утконосов! Асфальт, утырки и срань Господня. Сами себе окно будете мыть! Хватит с меня», – она бросила в него тряпку, не хотела, чтобы в лицо, но попала именно в лицо. Грязи было немного, а унижения – по самый подбородок. И удержаться, чтобы не схватить эту тряпку и хлестать его – еще и еще – по плохо выбритым щекам, по глазам, по носу, с горбинкой и волосами в ноздрях – Ольга Петровна не смогла, потому что никто бы не смог. Так она думала потом: никто бы не смог – дышать в унисон, ловить каждый взгляд, движение брови, следить за рукой с подрагивающим указательным пальцем, улавливать в выдохе чеснок, калиновую настойку, коньячные пары, вслушиваться в кашель, в слова, понимать или делать вид… И все время зависеть – зависеть от настроения, давления, от звонка дочери из самого Берлина, от инструкций министерства, от его желания выпить и от похмелья тоже. Пятнадцать лет – начеку, в почетном карауле, на вытяжку. Пятнадцать лет без детей, а потом и без мужа, который вдруг устал удивленно диктовать «Аполлонов», похудел на тридцать килограмм, поглядел в сторону и в нее же – ушел, бездарь. Пятнадцать лет… Кто бы удержался бить тряпкой по морде укравшего самые лучшие, наверное, пятнадцать лет жизни? Укравшего и сбежавшего к своим – в тридцать процентов, в тридцать проклятых и вот так подло проклюнувшихся тридцать процентов.

Она устыдилась раньше, чем выдохлась. А потому хватило еще сил, чтобы набрать ванну, оттащить-усадить в нее старого Вовка, помыть бережно, как когда-то бабка мыла ее, а она, Ольга, никого, переодеть в чистое, дотереть окно, чтобы, как хрусталь, и уткнуться ему в колени: «Простите… Простите… Папа – мастером был в мартеновском цеху. Мама – крановщица. Мне досталась старая жизнь. Старая и сильно поношенная жизнь. У меня всегда было платье «на выход», я пела в хоре, я люблю смотреть телевизор. Мои одноклассницы торговали на рынке и собирались в модели, они пили джин-тоник и красили волосы. Я читала стихи, стоя на табуретке. Потом я выросла, и от стихов ничего не осталось. Мама хотела, чтобы я работала в чистом и прохладном, а папа хотел, чтобы я стала следователем. Они отдали меня в университет, а мои одноклассницы вышли замуж и торговали на рынке. У меня есть запасы соли, круп и спичек. Летом я еду в Мариуполь и закрываю триста бутылей всего. В помидоры мы кладем смородиновый лист. Десять лет назад я сказала бы «ложим». Если меня никто не слышит, я и сейчас говорю «ложим». Культурология в тот год была без конкурса. В этом году я могла бы поступить на физику. Я должна быть в чистом и прохладном. Маме нравится, что я рядом с вами. Я хожу в библиотеку. Я научилась пользоваться электронной почтой. Мои одноклассницы торгуют на рынке и ходят петь в караоке. У них есть социальные сети. А я не умею. Мне теперь распечатывают из них важное. А я приношу это важное вам. У вас тоже старая жизнь. И вашим электронным ящиком командует секретарша. Она читает ваши письма перед тем, как распечатать. Но ваша старая жизнь – ваша. А моя – с чужого плеча. Они купили мне ее уже ношенной и зачем-то на вырост, а я не выросла. Они носят ее сами. И раньше, и сейчас они носят эту жизнь и не знают, где продают другую. Огород, еда в холодильнике на три дня и выписанные газеты. Они скучают по музыке, которой начиналась программа «Время». Жизнь после «Времени» – только для бездельников. Кто рано встает, тому Бог дает. Мой папа – коммунист. Я – директор центра инноваций. Никто не знает, что такое инновации. И папа тоже. Он говорит, что я – почти проректор. Но лучше бы следователь. Следователь – лучше. Мне досталась старая жизнь. Я не знаю, как это «быть в курсе». Я читаю Адама Смита. Я делаю закладки и выписки. Но это не помогает. Когда вы заболели, я купила себе фиолетовый костюм. Он подошел бы к вашему креслу. Теперь пока – к пустому. А мой муж… бездарь, и его сука родили ребенка. Сука пригласила меня в гости. У меня уже был фиолетовый костюм, но я не понимаю: когда все со всеми, то кто кому кто? Почему надо относиться ко всему легче? Как это «легче»? Почему я все время составляю список, а они – просто в курсе? Почему мне страшно, а им нет? Почему им досталась эта новая жизнь, в которой все равно кем быть, лишь бы быть? Лишь бы рынок и караоке, лишь бы ничего? Почему я думала, что высиживаю рядом с вами судьбу, что терплю ради судьбы, молчу и боюсь ради судьбы? Почему она не пришла? Куда мне нужно отнести деньги, чтобы папа мной гордился? Чтобы на визитке было написано коротко и для папы ясно? Сколько денег? В какие руки? Папа может продать гараж. У него все равно уже нет машины. Его машина – моя докторская. По педагогике оказалось недорого. Дорого – это по юридическим наукам. Зачем ему теперь гараж? А я делаю «химку». Химическую завивку. Раз в полгода. Это очень удобно, всегда с причесочкой. Вам нравится? Я нравилась вам как женщина? Когда мой муж-бездарь весил сто шестьдесят килограмм, я нравилась ему как женщина один раз в месяц. Но он похудел и теперь у него Сука… Что же мне делать? Что же мне делать?»

«А ну брысь от него! Бесстыжая, бесстыжая какая», – у сиделки Старого Вовка был ключ, строгие моральные принципы и хорошее воображение. Но Ольга Петровна сама дала повод. Со стороны ее утыкание в колени действительно выглядело непристойно, и крыть было нечем.

«Это не то, о чем вы подумали», – сказала Ольга Петровна и сразу умерла. Она лежала в гробу – такая домашняя, такая милая. В ногах – подушки для орденов и грамот, венки от родственников. От мужа-бездаря и его Суки. Сиделка на венок не раскошелилась, но стояла-плакала и понимала – было видно – понимала, что именно она загнала Ольгу Петровну в гроб. В умирании хорошо думалось о цветах – о вонючих гвоздиках, темно-красных восковых розах, о тюльпанах, которые сразу раскрывались от тепла и становились похожими на пепельницы из пивных банок. Хотелось чего-то элегантного, особенного. Подумалось об орхидеях, чорнобривцях и о кувшинках… В первый раз подумалось о кувшинках.