Лежу на полу, вся в крови - Йенни Йегерфельд Страница 46

Я оцениваю твой уровень интеллекта как средний, Майя. Ты, конечно, одарена в языковом плане, даже очень — да и странно было бы ожидать другого от ребенка таких родителей. Во всем же остальном у тебя средний уровень. Ты только не пойми меня превратно! Посредственность — это хорошо, что бы там кто ни говорил. Середнякам жить проще. Крайности, они… с ними уживаться сложно. Бездарность, конечно, все сразу усложняет: учебу в школе, рабочую жизнь und so weiter ^[26], это существеннейшим образом сужает возможность выбора. Однако высокая одаренность, слишком высокий уровень интеллекта — это тоже проклятие. Я бы так хотела, чтобы ты не столкнулась с теми проблемами, с которыми пришлось столкнуться мне, поэтому твой средний уровень, твоя… нормальность меня так радует!

И да, теперь-то я припоминаю, что ее голос и правда был монотонным. Просто нечеловечески безэмоциональным и монотонным.

Почему она не могла понять?

И утихнет ли когда-нибудь эта боль?

Казалось, что я промерзла насквозь, и мне больше никогда не согреться. Я отпила принесенного из кухни виски, горького и царапавшего горло, отдававшего дымом, смолой и бензином. Волна тепла прошла по нёбу, достигнув горла, но ниже опускаться отказывалась.

Синдром Аспергера.

Я читала о том, как больные сосредотачивают все внимание на деталях, игнорируя целое, и видела, как мама часами упорно драила плитку над раковиной, не обращая никакого внимания на оставшиеся три стены ванной.

Я пила, и пила, и пила.

Синдром Аспергера.

Я читала об упрямстве, о сопротивлении любым переменам, о недостаточности социальных связей. Я читала о важности устоявшегося порядка, о языковой одаренности, о преследовании узких специфических интересов.

И все как будто становилось на свои места. В прямом смысле я видела перед собой, как это «все» падает с неба кубометровыми бетонными плитами. Как они по очереди, друг за другом, попадают в одинаковые и правильные квадратные отверстия, разверзающиеся в асфальте. Как они идеально подходят по размеру. Ужасно. Подходят.

Я подумала: а я-то считала, что все это — мама. А это просто была болезнь. Диагноз.

Потом я задалась маминым вопросом: кем бы она была без Аспергера? Было ли в ней какое-то зерно или только пустота, оболочка, тело?

Не эти ли мысли заставили ее лечь на пол, не давая подняться?

Я ее понимала. Я бы тоже предпочла оставаться на полу.

Я выглянула в окно. Небо было тускло-серым, и облака лежали так низко, будто покоились на крышах. Мысли в голове стали вязкими, как сироп.

Я зажмурилась. И что теперь?

Что, черт бы их всех побрал, мне теперь делать?

Так боюсь твоих слов. И твоего молчания

Я прокладывала себе путь в толпе прохожих, протискиваясь мимо сведенных от вечного стресса тел. Перепрыгивала через сумки, подныривала под вытянутые руки и отодвигала в сторону детей, внезапно оказывавшихся на моем пути. Хватала ртом воздух, чувствовала, как стучит в висках пульс. Полку я крепко прижимала к бедру, ее деревянная грань больно резала руку. Я уже видела автобус, видела сквозь затонированные вокзальные стекла, что зал возле выхода к нему почти пуст, все пассажиры успели зайти внутрь. У окна остался лишь одинокий мужчина, явно взволнованный, со слезами на глазах. Шофер махнул рукой, объявляя отправление.

Я бежала как никогда быстро, и в голове у меня застряла одна-единственная мысль: я должна на него успеть, я должна успеть! Как только я вбежала в тамбур, за мной тут же закрылись раздвижные двери — и прошла целая вечность, прежде чем передо мной распахнулись следующие. Автобус был окружен серо-синим облаком выхлопов. Я вошла в открытую заднюю дверь, пока шофер тушил окурок носком тщательно отполированного ботинка, рухнула на сиденье и будто вросла в него, со своей несчастной полкой на коленях и черными пятнами на изнанке век.

* * *

В автобусе было холодно, зато прямо под ногами у меня оказался обжигающе горячий радиатор. Я смотрела на покрытую граффити автобусную остановку, на поцарапанный пластик, покрывающий расписание, и на коричневое поле, раскинувшееся за ними. Вдруг в светло-серых сумерках начали мягко падать тяжелые снежинки. Снова снег! Ни в январе, ни в феврале не было, кажется, ни единого снежного дня — и вот, пожалуйста, снова снег в середине апреля. Как странно.

Грязная обочина медленно покрывалась белыми крапинками. Слышался слабый гул мотора. На остановке не было ни души, и выходить на ней тоже никто не собирался, однако мы все же остановились. Двери открылись, впустив при этом пару кубометров ледяного воздуха.

Впереди меня сидела девочка лет десяти-двенадцати, я мельком видела ее за спинками сидений. Спутанные светлые волосы, шуршащая красная куртка. Она обернулась, взглянула на меня большими влажными глазами и еле слышно прошептала:

— У тебя что, рак?

Может, это из-за волос. А может, из-за моего вида в целом.

Я помотала головой, но ничего не ответила.

Она снова отвернулась, и дальше сидела молча.

Нет, у меня не рак. Но у моей мамы синдром Аспергера.

Автобус медленно покатился, отъехал от остановки и прибавил скорости. Выбрался на шоссе, где его слегка занесло, и поехал еще быстрее.

Проплывающие мимо деревья сливались в непроницаемую черную стену. Я прислонилась лбом к стеклу, чувствуя кожей обжигающий холод. Мы въехали в туннель. Темнота и холодные оранжевые огни. Я тяжело дышала, и стекло покрылось испариной, по которой я провела пальцами. Жидкая коричневая влага проступила в четких линиях, оставленных моей рукой. Я закрыла глаза, однако пульсирующий свет пробирался и сквозь веки, по одному удару светового пульса на каждую оранжевую лампу, которую мы проезжали. Я покрепче зажмурилась.