Его звали Бой - Кристина де Ривуар Страница 46

— Это что же я узнаю, скрытница ты этакая, у тебя на лодыжке рана, а ты мне ничего не говоришь?

Мария не испугалась сердитого вида хозяйки, не отругала Иветту, что та за спиной у нее всем рассказывает что надо и что не надо, а просто развела руками с растопыренными пальцами, как бы показывая: меня ведь хорошо выдрессировали…

— Мадам ведь знает, у нас это в роду. Рано или поздно это все равно должно было случиться. Чего же вам говорить?

— Чего ж говорить? Скажешь тоже. Чего же говорить? Представь себе, мне важно знать, в каком состоянии твои ноги. Я не хочу, чтобы у тебя на лодыжке была рана, слышишь, не желаю!

Голос громкий, сухой и резкий, командирский. Не хочет мадам, чтобы у Марии Сантюк на лодыжке была рана, да и только. Как не хочет, чтобы цыгане, делающие соломенные сиденья для стульев, заходили на кухню. Когда они звонят, их следует тут же прогонять, а лучше и звонить им не давать. Как не хочет, чтобы дочурки мадам Макс ели в столовой вместе со взрослыми (и мисс тоже не хочет; только Хильдегарде с этого лета дозволено обедать со взрослыми). Как не хочет она, чтобы в дом приводили тех, чьи семьи ей незнакомы. Она, наша хозяйка, любит говорить «я не желаю, не хочу», а следом: цыгане — воры, дети должны есть с детьми, незнакомцев я не принимаю. Не хотела она и чтобы у Марии Сантюк была рана, она повторила это раз двадцать, а потом сказала, что сама пойдет к аптекарю. Сама принесет мази для лечения варикозных ран. А ее, Марию, попросит этой мазью пользоваться. Иначе…

«Иначе что?» — подумала я. «Иначе что?» — подумала наверняка и Мария Сантюк. Но обе мы промолчали. Я — из вежливости, Мария — по своей душевной доброте. Она сказала, что благодарит мадам и сделает все, что скажет аптекарь, и рана залечится. Во второй половине дня хозяйка еще раз спустилась на кухню с пакетом, и в нем было все, что нужно для компрессов: эластичный бинт, белая баночка с черной крышкой, а внутри серая паста, похожая на грязь. Мадам сказала:

— Вот, Мария, говорят, это очень эффективное средство.

— Что это? — спросила я.

— Эф-фек-тивное средство, — повторила мадам, возвысив голос, будто я была глухая. — Это значит чудодейственное, невежда.

— Чудодейственное! — закричала я.

Как только я слышу слово «чудодейственный», у меня возникают видения, я готова видеть чудеса где угодно, к примеру, на кухне в Бордо. Словно духи какие-то начинают прыгать по плите, над раковиной вдруг вижу в воздухе костыли и еще вижу пещеру с мерцающими в ней огнями. Я готова была встать на колени и запеть: о, Дева Бюглозская, всеми почитаемая в Ландах, я ведь тоже из Ланд, из Мурлоса. Но я удержалась, не встала на колени, хозяйка назвала бы меня сумасшедшей, а Мария Сантюк — дурой, и я отвернулась, чтобы не видеть больше эластичный бинт и баночку с чудом внутри, с пастой цвета грязи. На следующий день Мария сказала, что у нее лодыжка меньше болит, и мадам задрала подбородок с видом победительницы.

— Я же говорила тебе, что это эффективное средство.

Может быть, эффективное и, значит, чудодейственное, но только я знаю, что чуда не свершилось. Иногда я вижу на лице Марии Сантюк гримасу боли, она с силой сжимает веки, вытирает пот со лба и с верхней губы, и Иветта спрашивает: вам больно, Мария? А я говорю: скажите, рана на лодыжке не прошла? Мария делает вид, что не расслышала вопроса, и вытирает лоб уголком передника. А если повторяешь вопрос, оборачивается и говорит с досадой:

— Принеси-ка мне лучше аспирину, чем глупости говорить, и кончай болтать, в рабочее время не болтают.

Нет, они не суровые. Я говорю, здесь дело совсем в другом, просто у них такая привычка, они не стесняются. Вот Дауна, та была суровой, хотя Мария Сантюк заверяет, что нет. Она говорила ей: тебе не нужно выходить замуж, Мария, тебе достаточно ходить на чужие свадьбы в деревне, я позволяю тебе ходить на все свадьбы. И Мария соглашается: Дауна была права, мне не нужна была моя свадьба, раз я гуляла на чужих, а их мужья, пусть они им и остаются, мне без мужа спокойнее. А я ей отвечаю, что вот я, я хочу иметь мужа, и когда я говорю то же самое хозяйке, она соглашается: ты права, Сюзон, подыщи себе хорошего мужа, а приданое я тебе дам.

Суровый человек так бы не сказал, правда же? Нет, мадам не суровая, просто она хочет, чтобы в доме был порядок. Чтобы мы мели и натирали полы, чтобы не жалели сил и бегали вверх по лестнице, когда надо и когда не надо, и чтобы на подносе для утреннего кофе каждый день была свежая скатерка, и чтобы были правильно проглажены все складочки на кокетке ее ночной сорочки и вся гофрировка на шемизетке, и чтобы ставили рыбные сервизы даже для сардин в масле, и чтобы письма подавали только на серебряном подносе, для того он и служит. И много другого, что свойственно человеку не суровому, а просто любящему порядок.

И мадам Макс не суровая, а даже очень добрая со мной, она дарит мне туфли. Вот только я думаю, где же мы их будем покупать в этом году, ведь за рекой-то война. До позапрошлого года их покупали в Испании, мадам Макс говорила, что испанские туфли гораздо лучше, чем французские — и красивее, и дешевле. Обычно мы ездили туда в середине лета, мы с Хильдегардой садились после обеда с мадам Макс в машину и отправлялись в путь. Мадам Макс вела машину и очень мило улыбалась таможенникам.

— Едем на прогулку туда и обратно, — говорила она через опущенное боковое стекло машины, — только покажу немножко дочкам Испанию.

Я смеялась и говорила, что мадам слишком молода, чтобы иметь такую дочь, как я. В Ируне или в Фонтарабии мы покупали туфли. Сперва мне. Самые прочные покажите, говорила мадам Макс, mucho solido, она повторяла solido, и продавец понимал, он приносил желтые туфли на каучуке, и я их мерила, по размеру они мне подходили, да, по размеру подходили, а в остальном… Я терпеть не могу желтые туфли, но скрывала это и только повторяла: спасибо, мадам, а мадам Макс говорила мне: надень их сейчас, чтобы не было неприятностей на границе, и я подчинялась. Потом мы ехали в другой магазин, покупать белые туфли для Хильдегарды. Там мадам Макс говорила: mucho fino, самые изящные, и продавец приносил настоящие бальные туфли, белые, лаковые, с перепоночкой на подъеме. И Хильдегарда тоже надевала туфли из-за таможни. И мы гуляли по улицам Ируна и Фонтарабии в новых туфлях. Минут через двадцать обе мы мучились от боли в ногах, Хильдегарда в своих «мучо фино», а я в моих «мучо солидо». Тогда мадам Макс вела нас пить испанский шоколад в кондитерской под арками, помню, у этого шоколада был привкус корицы, я была очень довольна и посылала открытку в Мурлос. «Дорогие мои, я в Испании, мадам Макс купила мне туфли, я пью кофе с корицей, целую всех, Сюзон». Мадам Макс подписывала открытку, Хильдегарда тоже. Мы садились в машину, пересекали границу с новыми туфлями на ногах. Ноги болели ужасно, Хильдегарда говорила: надеюсь, таможенники не заставят меня выходить и маршировать, чтобы увидеть новые туфли. А у меня ноги опухали и болели, хоть плачь. И все равно я давилась от смеха, когда, пересекая границу, мадам Макс со своей очаровательной улыбкой говорила таможенникам:

— Нет, мне нечего декларировать, я просто показала дочкам Испанию.