Плач Персефоны - Константин Строф Страница 46

Жилище в умозрительной яви, пустое и безмолвное, скрывшее свои ходы и изведанные закоулки в полумраке. Кажется, если махнуть, рука увязнет в холодной, липкой массе.

Шорох в кулаке превратился в бабочку, прячущую свою гаденькую сущность за цветастой бутафорией. А та словно специально создана, чтобы при взгляде на нее в ушах слышался сдобный хруст. Испугавшись предательства своей непрочной плоти, вспорхнула и исчезла.

Капли – несчетное потомство только что прошедшего дождя – сплошь усеяли окно. Их одинаковые округлые тельца часто подрагивали на мечущемся за окном ветру. Пилад устроился так, чтобы не видеть в слегка запотевшем от близости стекле гнусного мордатого мужика с мокрой кожей. Холод теперь был повсюду. Он завораживал и кривил отяжелевший кокон. Пилад, насколько позволяла природа, прильнул к батарее и пододвинул кресло, чтобы образовался угол с одним входом и выходом – укрытие не хуже одеяла мучимого кошмарами ребенка. Но холод беспрепятственно проникает сквозь оконные рамы, бесшумно спускается, огибая подоконник, и наполняет скорлупу. Капли по ту сторону прозрачной перегородки будто тоже озадачены наступившей промозглостью. Не может длиться вечно приятная слуху гармония, равно как не хочет ничто бесконечно парить над землей.

Щелчок невидимых пальцев.

И вот одна из капель, отметившись наименьшим терпением, сорвалась и проворно побежала по стеклу вниз. Но ей показалось мало головокружительности одного личного падения, и на своем извитом пути она принялась бесцеремонно сбивать других: две было отпрянули и тотчас устремились ей вслед, вот еще две – и целым потоком вода схлынула с безразличия оконной глади, стремясь поскорее вернуться в землю, а через нее – на небо. Из-под отяжелевших бровей, ставших на какой-то необозримый промежуток времени недвижным центром дрожащего и позвякивающего вокруг тела, Пилад заметил, что не один стал свидетелем извращенной капельной драмы.

– Она за мной присматривает, – слабым голосом и подбородком указал Нежин на замершую бабочку, неизвестно когда вернувшуюся обратно.

– Кто же, интересно? – язвительно произнес Пилад, воодушевляясь в преддверье грядущих терзаний.

– Она по-прежнему со мной. Она меня не оставила, – завороженно продолжал Нежин, не обращая внимания на вопрос. Бабочка тем временем вспорхнула и быстро влетела внутрь абажура маленькой лампы, забытой на подоконнике под самым носом у Пилада.

Крылатый силуэт медленно скользил по подсвеченному велюру. Нежин, широко раскрыв глаза, двигал головой из стороны в сторону, неотрывно сопровождая бесшумные движения. Решившись, он проступил из воздуха. Со скрипом поднял несмазанную руку и легонько постучал плексигласовым ногтем по туго натянутой помадковой ткани в том месте, где замерла нежно очерченная тень. Шарнирный палец выбил из абажура тонкую струйку пыли, но крылатый соглядатай не торопился покидать нового места, даже как будто бы прильнул еще теснее, изнывая от невыносимой близости и непреодолимости добровольного барьера. Нежин сдавленно выпустил давивший пар и закрыл глаза, а когда открыл, уставился снова в окно, по которому ветер мазал последние дождевые разводы, и как-то в один момент сомлел, дав себе каплю воли, оказавшейся достаточной, чтобы ощутить смертельную усталость. Теплый мир бледной Ольгиной кожи сменился стылым блеском перебегающих волн, полнившихся тусклым, но все-таки слепящим светом да двумя совершенно неяркими крыльями у края. Нежин впал в вынужденное оцепенение. Он не знал, что делать со случайно нащупанным, хрупким мотивом присутствия.

Тем временем вышло совершенно неуместное солнце, и на глазах у нервно подергивающегося жестяного лика его легкая спутница выпорхнула из своей карикатурной, не имеющей дверей темницы и устремилась наружу. Ее остановило стекло, и новая преграда на пути, как видно, разозлила куда сильнее. Ее лепестки вспыхнули дотоле незаметными возмутительными красками, более уместными у искательницы утех, нежели нектара.

– Теперь уж не уйдет.

Бабочка с остервенением хлопала, не разбирая, крыльями по стеклу и раме. Яркие лучи делали ее крылья полупрозрачными. Пилад с ненавистью и досадой отвернулся, но этого оказалось недостаточно, и он заткнул Нежину медные уши. Вспомнилась одна картина детства и ее обезоруживающее преображение. Нежин проскрипел асбестовыми зубами. Похожий на цедящего планктон кита, он протянул руку и открыл окно.

– Мало того, – продолжал в то же время Пилад, – придуриваясь и играя в забвение тут, ты даже не знаешь, где она. Тебе не дана на худой конец даже возможность отмстить, – он не смог повернуть голову за подбородок и ограничился пощечиной. – Но, как видно, сей дефект мирится с жалкою природой. Раз уж ты даже не справился с ролью фигуры ее живой изгороди. Впрочем, ныне все больше в моде бетонные заборы. А что ты, собственно, вообще знал о ней? Только то, что она сказалась готовой приютить твою глупую голову у себя на груди? Это приятно, но все же не более, чем найти почтовый ящик полным, а следом под тревожной белизной ничем не примечательного конверта – лаконичные сведения о желательности твоего скорейшего ареста и умерщвления. Она же взяла и ушла. Такая умница. Как изысканно и в то же время просто, и, что самое, самое-самое, – все ради тебя. Тебя, вид у которого – словно ее подхватило на волосатое плечо и унесло к себе в нору нечто болотное и злобное, а она отбивалась, колотила по его спине кулачками, звала на помощь… Всюду слышен крошки зов. Не припасла лишь вот сынов. Чтобы вступиться за участь. Но ничего, не привыкать к метаморфозам, сообразным ее времени и слепой вере в мертвецов. И помни, маленький, для нее выбран новый путь. А она из своей тряпичной куклы осознаваемого мира так и не решилась вытащить набивку, чтобы невзначай узнать, что было помещено ее язвительным и столь любимым создателем внутрь. Со своей точки зрения, а более – обозрения, нашей угоднице не удалось разглядеть ничего, подошедшего бы для верного достижения всего великодушно для нее предуготовленного. Тьфу, черт. Выговорил. Если в свое время одна отдала себя служению существу, имевшему хоть какое-то к ней отношение, то вторая оказалась целиком поглощена страстью к вымышленному. Когда уходила, должно быть, взлетала и плакала, осознавая особым чутьем все неотвратимое в этом мире и готовясь приземлиться уже поверх нового претендента на поиски ее где-то запаздывающего счастья.

Он оглядел Нежина, делая при этом движения губами, словно пытался вытащить что-то, застрявшее между зубов.

– Мой восторг мог бы быть плодотворным, если бы не кислая мина на твоем лице, – заключил он с раздражением. – Язык немеет от такого вида. Что это? Попытка невезением оправдать незадачливость? Пока ты в моем плену, неплохо бы раздобыть для лучшей связи трубку с кукишом или… Ну, ты понимаешь, чего-нибудь целебного, – он расставил локти и сцепил пальцы на животе. – Моя истонченная душевная организация настойчиво взывает о помощи.

Он недобро подмигнул тому месту, где царили безучастность и безмолвствующая тоска.

– Молчи, – проскрежетал Нежин. – Я виноват сам. Я уже давно видел ее грусть.

Пилад издал отвлекающий хлопок и проворно вылил ему в открытый рот масленку, и Нежин забулькал, тараща глаза.