Скорее всего - Лев Рубинштейн Страница 46

Танцуют все. И всегда. Особенно – перед охотой на мамонта. После охоты – тем более. А собираясь на войну? А вернувшись с войны? А уж в предвкушении сочного куска того или иного представителя вражеского племени поди-ка не затанцуй, если ноги сами в пляс идут.

Семантика этого древнейшего языка, как и языка орнамента, основательно забыта, но его мощная семиотическая заряженность ощущается и поныне. Танцуют все. Те, кто умеет, и те, кто не умеет. Те, кто знает зачем, и те, кто не знает.

Танцуют для самовыражения и самоутверждения, для наведения мостов и установления диалога, для протрезвления и утряски чересчур обильной пищи. Танцуют за деньги, танцуют бесплатно, танцуют просто так.

Танцуют дети и взрослые. Танцуют академики и грузчики бакалейного магазина. Танцуют простые граждане и власти предержащие.

Это теперь пляски властей отдают невыразимым комизмом. А в старину-то власть очень даже лихо отплясывала. Все свободное от войны и охоты время. Некоторые, как показала история, доплясались. Буквально до упаду.

Пляшущего большевика представить себе еще труднее, чем плачущего. Помните анекдот: “Социальная г’еволюция, о необходимости котог’ой так долго говог’или большевики, свег’шилась! А тепег’ь – дискотека!” Очень смешно.

При Сталине они уже помаленьку заплясали. Сам-то, конечно, не танцевал – этого еще не хватало. Но в стольких мемуарах, романах, фильмах были явлены расчудесные сцены, где на своих упырьих посиделках резвилось Политбюро, что, кажется, видел сам: Ворошилов – на баяне, Хрущев в украинской рубахе – вприсядку, Молотов, протирая очки, меленько хихикает, хозяин в такт беззвучно ударяет живой ладошкой о мертвую, за окном маячит ушанка часового. Весело, товарищи, весело.

Вообще же руководители партии и правительства были не по этому делу. Охота, банька, домино в цековском санатории – это пожалуйста. Но чтобы танцы – боже упаси!

Наши нынешние в области балета продвинулись не слишком далеко, но все же как-то со скрипом затанцевали, причем прилюдно. Что до репертуара, то он, понятное дело, подчинен текущему моменту и геополитическим обстоятельствам, а не как бог на душу положит. На кремлевском приеме – одно, на татарском сабантуе – другое, на предвыборных подмостках – третье.

Хореографические данные нашего первого президента вполне описываются словами Гоголя, сказанными, впрочем, по другому случаю. Танцующий на подиуме Борис Николаевич точно так же, как и незабвенный Собакевич, щеголял “некоторою даже ловкостию, как такой медведь, который уже побывал в руках, умеет и перевертываться, и делать разные штуки на вопросы: “А покажи, Миша, как бабы парятся”, – или: “А как, Миша, малые ребята горох крадут?”.

Впрочем, это никакие не танцы – это политика…

А танцы героев классической и прочей литературы? А их описания? А язык их описаний? Кто забыл о пушкинских “ножках” или о первом бале Наташи Ростовой?

Танцы играли роль вполне системообразующую. Танцы – это серьезно. Они могли закончиться дуэлью, а могли – свадьбой. Они тревожили, ввергали в отчаянье, утешали.

Помните, как поручик Пирогов из гоголевского “Невского проспекта” после произведенной над ним экзекуции довольно быстро утешился – и даже настолько, что “отправился на вечер к одному правителю контрольной коллегии, где было очень приятное собрание чиновников и офицеров. Там с удовольствием провел вечер и так отличился в мазурке, что привел в восторг не только дам, но даже и кавалеров”.

А помните, как толстовский Иван Ильич, “будучи чиновником особых поручений, вообще танцевал; судебным же следователем он уже танцевал как исключение. Он танцевал уже в том смысле, что хоть и по новым учреждениям и в пятом классе, но если дело коснется танцев, то могу доказать, что в этом роде я могу лучше других. Так, он изредка в конце вечера танцевал с Прасковьей Федоровной и преимущественно во время этих танцев и победил Прасковью Федоровну. Она влюбилась в него. Иван Ильич не имел ясного, определенного намерения жениться, но, когда девушка влюбилась в него, он задал себе этот вопрос: “В самом деле, отчего же и не жениться?” – сказал он себе”. И женился.

Если вынести за скобки явное несходство эпох и положений, а также особенности толстовского синтаксиса, то нечто очень похожее произошло и с моими родителями. Провинциалка-мама, приехав году примерно в 1937-м в Москву, была приведена кем-то в дом моего отца. В большой, перегороженной вдоль и поперек коммунальной комнате, где проживало человек этак семь, происходили почти ежедневные танцы. Тогда это было принято. Тогда это было модно. Было принято и было модно уметь танцевать. Фокстрот “Рио-Рита”. Танго “Брызги шампанского”. По поводу танго бабушка отца (и, соответственно, моя прабабушка) говорила: “Я все понимаю. Но почему это делается стоя?” Много лет спустя мама говорила мне, что этот невысокий и лысоватый молодой человек покорил ее сердце именно танцами. Она, впрочем, тоже неплохо танцевала. Но отец! Я это помню хорошо.

Мой старший брат, принадлежащий к поколению стиляг, тоже любил это дело. Правда, танцы были уже другие. Из-за далекого океана до нас доплыл рок-н-ролл. Как же с ним боролись. Как сражались. Как издевались над этими “обезьяньими кривляньями” юмористы и сатирики. Чего только не пытались выставить ему взамен. Появлялись какие-то ублюдочные, гэдээровского производства липси . Появился однажды и местного разлива идиотически-бодрый танец с антикосмополитическим названием айлюли . Это дело сварганила композиторша Людмила Лядова. Был там и вполне программный, хоть и не отягченный избыточной философской глубиной текст: “Айлюли, айлюли – это новый танец. Айлюли, айлюли – он не иностранец”. Этот “не иностранец” был отвергнут практически немедленно со всей свойственной юности решимостью. А с рок-н-роллом вступили в неравную борьбу комсомольские бюро и дружинники в красных повязках. Брата чуть не выгнали из института за рок-н-ролл, исполненный им в паре с одной “чувихой” на новогоднем вечере. Его спасло лишь то, что он был, во-первых, отличником, а во-вторых, капитаном институтской сборной по волейболу. Впрочем, выговор по комсомольской линии все же вкатили. Видимо, над формулировкой выговора не час и не два трудились эстеты из комсомольского бюро, ибо формулировка эта выглядела довольно изысканно: “За искажение рисунка танца”.