И проснуться не затемно, а на рассвете - Джошуа Феррис Страница 46

К тому времени остальные посетители центра начали действовать мне на нервы. Они были не просто странные, а какие-то больные, увечные, изъеденные диабетом и вечными долгами. Поначалу я пытался убедить себя, что таких людей не большинство, что это просто место неудачное и скоро мимо непременно пролетят духи здоровья и красоты, с голыми грудями, раскинутыми руками и шелковыми знаменами на плечах. Однако мимо проходили лишь одинаково неполноценные уроды, жирные свиньи и тощие крысы, за которыми плелись неказистые дети и шаркающие глухие старики. Вот они, мои соотечественники. Я нашел утешение в единственной привлекательной женщине, которая, несомненно, пришла сюда за дорогой сумочкой или парой дизайнерских туфель. Она шагала решительно и бодро, не обращая внимания на калек и орущих детей, и через мгновение скрылась из виду. Я сдался и пошел ужинать в «Ти Джи Ай Фрайдис».

Официант, принимавший мой заказ, был с ног до головы в форменной одежде. Этот прикид часто становится поводом для насмешек в любом уголке Америки, но мне было отрадно его видеть, потому что я не забыл, как мальчиком радовался редким ужинам в «Ти Джи Ай Фрайдис». Видя эту форму, я вспоминал, с каким воодушевлением мама, папа и я принимались выбирать самые недорогие блюда в меню. Теперь у меня были деньги, я всегда заказывал несколько закусок, самый дорогой стейк, десерт и пару коктейлей ядовитых цветов. Есть не хотелось. Я вообще больше не испытывал чувства голода, но не мог отказать себе в этом удовольствии. Оно никогда не приедалось. «Поттери барн» и «Резиновая душа» приелись, однако возможность не ограничиваться куриными пальчиками с медово-горчичной заправкой в «Ти Джи Ай Фрайдис» приносила мне чувство морального удовлетворения по сей день.

За едой я стал гадать: можно ли мое отношение к «Поттери барн» и «Резиновой душе» перенести и на людей? Пришлось признать, что с семьей Сантакроче так и случилось: когда-то они были для меня всем, а теперь стали ничем. Произойдет ли то же самое с Конни и Плотцами? Мне не нравилось думать о Конни как о некой использованной и выброшенной за ненадобностью вещи, и обычно я мог сказать себе, что это не так. Но в тот день, меланхоличный и пресыщенный чересчур богатым ассортиментом товаров, я решил, что больше не знаю, чего действительно хотел когда-то от Конни – самой Конни или этого чудесного ощущения потери собственного «я», влюбленности в нее, в ее семью и иудаизм – все это я потерял, если вообще когда-то мог назвать своим.

По дороге домой я остановился выпить пива в пивной лавке. Оказываясь в такой лавке, я всегда ищу «Наррагансетт» – его пил мой отец, когда смотрел по телевизору бейсбол. В поисках нужного напитка на пыльном стеллаже с редкими сортами, я наткнулся на теплую упаковку пива «Ульм», сваренного в Ульме, Германия. «Так, значит, не афера?» – подумал я.

Слушай, да такое постоянно случается. Можешь не извиняться, – написал он. – Думаешь, ты первый сказал: хммммм, как-то это все подозрительно? Нет, ты не первый и не последний. Мы все в какой-то момент давали задний ход. Никто не хочет остаться в дураках. Мы были бы горсткой легковерных идиотов, если бы нас никогда не мучили сомнения. Это испытание твоей веры, Пол. Испытание, которое ты с честью выдержал. Испытание, которое сделает тебя сильнее. Парадокс, не правда ли, что религия, основанная на сомнении, требует от своих адептов столько всего принимать на веру?

Я ответил:

Сколько вас? Сто? Двести?

По моим приблизительным подсчетам – около двух-трех тысяч. Но все разбросаны по миру.

Когда миссис Конвой встала в открытых дверях и позвала: «Маккинси?» – Конни вдруг повернулась ко мне и сказала: «Я должна кое в чем признаться».

Я придвинулся ближе. В замкнутом пространстве приемной, в окружении крутящихся офисных стульев и стеллажей с папками, придвинуться ближе означало просто обернуться. Конни сидела на стуле, одетая исключительно в оттенки серого – серую юбку, темно-серые и светлеющие книзу колготки, серую футболку с темно-серой птицей, – а шею повязала объемным полупрозрачным синим шарфом. Еще на ней были синие теннисные туфли, ни в коей мере не претендующие на звание спортивной обуви. Волосы она собрала сзади с помощью невидимок – казалось, смотришь на железнодорожное депо с высоты птичьего полета.

Что за удивительное изобретение – невидимка для волос! Один зубец прямой, второй – чуть изогнутый на одном конце, и на кончиках обоих – крошечные шарики из твердого янтаря. Невидимка никогда не менялась: добрые медсестры в гражданскую войну закалывали косынки точно такими же. Хотя эти штучки призваны держать волосы в строгости, у Конни на голове всегда красовались самые модные и броские невидимки. Помню, как я любил выбирать их из ее прически, одну за другой, осторожно, чтобы не дернуть волосы, и складывать на тумбочку. В конце концов по ее плечам рассыпался каскад кудряшек, приятно пахнущих и немного влажных.

– Ладно, я просто скажу как есть. Помнишь, я тебе говорила, что я – непрактикующая атеистка? Так вот, это неправда. То есть некоторое время я была атеисткой, но теперь – нет. То есть… я не на сто процентов уверена в том, что Бога нет. Иногда я почти не сомневаюсь, что он все-таки есть.

– То есть ты веришь? Ты верующая?

– Иногда.

Я был потрясен.

– Иногда?

– Почти всегда.

Я был вне себя. Сколько раз она открыто выражала свое скептическое отношение к Богу? Сколько раз она закатывала глаза, когда какой-нибудь идиот по телевизору рассказывал женщинам, как беречь свое тело во имя Бога? Или порицал однополые браки – тоже во имя Бога? Или выступал в защиту огнестрельного оружия с дисковыми магазинами на сто патронов – ибо Бог хочет, чтобы у всех было оружие? Сколько раз она согласно кивала, когда я произносил очередную речь в духе Хитченса?

– Так ты всегда была верующей?

– Не всегда.

– А когда – не была?

– Когда мы встретились.

– То есть до нашего знакомства ты верила?

– Ты очень убедительно вещал. Ты вообще умеешь говорить убедительно.

– То есть… я убедил тебя стать атеисткой?!

– Я была влюблена! Мне крышу снесло! Я хотела меняться!

– Ты мне врала?

Первый год наших отношений, даже полтора, прошли как в тумане. Я даже не могу сказать, насколько мы были влюблены друг в друга – всюду была сплошная любовь, днем и ночью любовь, любовь, любовь. Единственное, что меня немного напрягало, – это ее поэзия. Насколько я могу судить, она была неплохим поэтом. Я не всегда понимал, о чем она пишет, но и стихи других поэтов, которые она читала мне вслух в постели, или в парке, или в книжном магазине, я тоже понимал далеко не всегда. Видимо, непонятность – признак хорошей поэзии. Что ж, пусть так, я не возражаю. Но в тот первый год, даже полтора, Конни совершенно перестала писать. Я-то думал, чтобы называть себя поэтом, надо писать стихи. А Конни не писала. Поначалу я не особо напрягался, потому что мне больше нравилось проводить время с ней, чем без нее (а сочинение стихов требует одиночества). Но время шло, она все не писала, и в один прекрасный момент я спросил ее почему. «Не знаю, – ответила она. – Наверное, потому что я счастлива». «Чтобы писать стихи, надо быть несчастной?» – «Нет… наверное, нет. А может, и да. Может, мне надо. Когда я счастлива, мне совсем не пишется. Я счастлива и так». – «То есть если ты начнешь писать, это будет означать, что ты несчастна?» – «Скорее, что я успокоилась, пришла в себя. Что я могу думать не только о тебе, о нас, но и о чем-то еще. О стихах». Наверное, это было хорошо и правильно. Но все же иногда я гадал, кто такая Конни, когда не пишет стихи? Она больше не поэт. Поэты пишут стихи. Выходит, она – просто секретарша в стоматологической клинике. Секретарша и любовница врача-стоматолога.