Такой долгий и откровенный день - Елена Ронина Страница 46

Из оцепенения ее вывели верные подруги. Приехали, все перемыли, перестирали, приготовили поесть. Потом встряхнули свою Ниночку, как следует, отругали ее по первое число и в приказном порядке отправили на работу.

К новой жизни Нина привыкала постепенно и так до конца и не научилась справляться со многими бытовыми надобностями. Но как-то приспособилась и стала жить опять практически хорошо. До нашего приезда в квартиру соседкой Нины Васильевны была не очень общительная старуха, с которой они могли не видеться неделями. А с нами в квартире появилась жизнь. Жизнь, про которую Нина Васильевна не знала. Это была семья. Семья, где был годовалый ребенок.

И с тех самых пор она стала жить по-другому. Она стала жить при нашей семье.

Не имея еще понятия о ее потрясающей бытовой неприспособленности, я сразу всю уборку в квартире взяла на себя. Мне казалось это совершенно естественным. О какой очереди может идти речь, если наша соседка пожилой человек, а мы с мужем – два здоровых лба. Ну если бы с нами, допустим, жила моя мама? Ну что, мы бы график по уборке на стенку повесили? Глупо же.

И потом, Нина Васильевна почти никогда для себя не готовила, – исключительно кипятила чайник. А раз в неделю жарила ужасные готовые котлеты из соседней кулинарии.

Я пыталась взять ее на довольствие, но это было невозможно. Она отказывалась тактично, но непреклонно, объясняя, что где-то она там ест. И все так же никогда не присаживалась на кухне. Все разговоры всегда вела стоя. Стоя рассказывала про последние выставки, на которых была, про театральные премьеры, которые особенно запомнились. Слегка приоткрыв дверь, выносила мне почитать последние книжные новинки.

Но больше всего она полюбила нашего сына. Каждый день после работы она чуть ли не бегом летела в «Детский мир», чтобы привезти Антошке какой-нибудь особо замечательный подарок.

Так мы и жили. Мило соседствуя. На каждый праздник одаривая друг друга ничем не обязывающими подарками. Ненароком общаясь в коридоре на отвлеченные темы.

Мне эта женщина, конечно, казалась несколько странной. Ничего не готовит, никогда не стирает, никто к ней не приходит. По телефону иногда беседует с коллегами по работе, но крайне редко. Как же можно было жить в таком одиночестве? Ничего не делая для себя. Можно же что-то и поесть вкусное приготовить, и уют в комнате навести. Почему дверь все время закрыта, я потом разобралась. Она же не убиралась. Просто не знала, как. Хотя мне всегда это было неясно. Ну как это – женщина прибраться не умеет? Вот я когда с мамой жила, тоже никогда ничего не убирала. Зачем? Это делала мама. Да я и особо не глядела, как она это делала. А жизнь заставила, и все сама начала делать. Может, вопрос в том, что в двадцать лет начинать что-то делать – это совсем не то, что в пятьдесят?

Нина Васильевна была на редкость неприспособленная. Ничему она так и не смогла научиться, никаким хозяйственным премудростям. Поэтому она все старое и пыльное прикрывала газетками и складывала по стеночкам. В итоге это «по стеночкам» заняло целую комнату, оставив узкую тропиночку между дверью и кроватью.

При этом на работу Нина Васильевна всегда ходила очень аккуратно одетая, всегда в свежей блузочке (это потому, что в новой, только из магазина), всегда в начищенных туфельках.

Антошка ее обожал! Она с ним не играла, она этого не умела. Зато она с ним разговаривала. А ему это было важно. Ну и подарки, конечно, само собой. Кто ж их не любит! И видела она, что мы ее не сторонимся, все время хотим привлечь ее в нашу семью. Было уже понятно, что не ходит она на наши семейные праздники, не пьет она с нами чай. А мы все равно ее всегда звали. Она долго и интеллигентно отказывалась, но было видно, как тем не менее эти приглашения были важны для нее.

Когда мы переезжали в эту квартиру, бывшая соседка Нины Васильевны обмолвилась, что наша будущая соседка очень больна. Я этого не замечала. Никаких таблеток, никаких докторов. Всегда с улыбкой, всегда подтянутая.

Все случилось как-то внезапно. Она вдруг сильно ослабела, перестала выходить из дома. Мы как раз должны были ехать в дом отдыха на недельку. Думали уж, как ехать, вдруг что?

Нина Васильевна объясняла все низким давлением, просила не волноваться. В конце концов у нее есть ее закадычные подружки, помогут. Разумеется, я волновалась. Сердце было не на месте. Как там она, что?

Когда мы вернулись, ее сложно было узнать. Как человек мог так измениться за неделю, уму непостижимо! Подружки ее приходили, пока нас не было, помогали, как могли.

Нас она дождалась, а на следующий день после нашего приезда Нины Васильевны не стало. Врачи не могли потом понять, как она протянула эту неделю. Объяснение было одно – она не могла уйти, не попрощавшись с нами.

В тот последний день, она, уже поступившись своими принципами, сидела на кухне за нашим столом, я поила ее чаем, рассказывая подробно, чем мы занимались на отдыхе. Антошка ездил вокруг нас на велосипеде. Она благодарно кивала в ответ. Маленькая, осунувшаяся, с тихой улыбкой счастья на лице. Вечером я проводила ее до двери ее комнаты. Больше мы живой Нину Васильевну не видели.

«Скорая помощь», милиция, все это пришлось пережить. В коридоре, на тумбочке, рядом с телефоном лежала ее записная книжка. В ней галками были отмечены телефонные номера. Я так поняла, что это те номера, по которым я должна была позвонить. Один телефон был подруги Нины Васильевны. Второй был мне незнаком, совершенно неизвестной мне женщины. Вспоминая, я поняла, что это единственная, очень дальняя родственница. Какая-то внучатая племянница, про которую Нина Васильевна рассказывала, что та живет совсем по-другому. И не общаются они, потому что нет никаких тем для соприкосновений.

Я позвонила по обоим номерам. Подруга плакала, но говорила, что, собственно, все шло к тому. По второму номеру никаких слез не было.

– Адрес говорите. Да смотрите, не трогайте ничего. Узнаю, милицию на вас натравлю. Не понятно еще, как тетя Нина умерла. Проверить надо.

Мне было противно. Сразу стало ясно, почему с этими единственными родственниками моя сердечная соседка никогда не общалась.

Родственнички приехали буквально через час. По-хозяйски скинули куртки в коридоре прямо на пол и ринулись в комнату. Я ушла к себе и закрыла дверь. Не хотелось смотреть, как рушится нехитрый мирок Нины Васильевны.

Из-за двери раздавались бодрые голоса:

– Мария, да как здесь, среди этой кучи грязного белья, найдешь-то что? Может, ну ее?

– Обалдел! Тетка богатая была, это точно. Всю ночь разбирать будем, а все найдем! Ты что, забыл, у нас в деревне еще Надежда сидит. Вот наверняка ведь и до нее слухи дойдут. Что потом, делиться с ней? Вот уж дудки. Ничего, не барин! Мы сейчас все это на помойку повыкидываем. А там, под завалами, наверняка в буфете сейф или тайник есть. Главное, нам первыми успеть. Так что смотри, пошевеливайся.

Работа у них кипела. Люди они были не особо брезгливые, опять же к труду привычные. Всю ночь они таскали тюки с газетами и грязным бельем на улицу. Мы не спали, меня колотила дрожь. Я никак не могла поверить, что уже нет такого светлого человека. И близкие люди об этом не печалятся, они споро себе работают, ругаются только, что никак не найдут ничего. Да поторапливают друг друга.