Капут - Курцио Малапарте Страница 46

Мы прошли церковь и спустились в подземелье, несколько польских крестьян, пришедших с нами, встали на колени. Два нацистских инспектора-бургомистра Ченстохова, Гюнтер Лакси и Фриц Гришаммер, и двое сопровождавших меня эсэсовцев остались на пороге; Лакси дал знак отцу Мендера, тот обеспокоенно посмотрел на меня и сказал по-итальянски:

– Крестьяне.

Я громко ответил по-немецки:

– Крестьяне останутся здесь.

Подошел настоятель, маленький сухонький старик с морщинистым лицом, он плакал и улыбался, ежеминутно сморкаясь в большой зеленый носовой платок. Золото, серебро и драгоценный мрамор мягко сияли в полумраке капеллы. Стоя на коленях перед алтарем, крестьяне устремили взор на серебряную доску, закрывающую древний образ ченстоховской Богоматери. Винтовки двух замерших на пороге эсэсовцев звякали у порога.

Вдруг глухой барабанный рокот задрожал среди стен подземелья, звонкие серебряные трубы выдули триумфальные ноты Палестрины [131], доска медленно поднялась, и вся расцвеченная жемчугами и драгоценными каменьями, сверкающая в красноватом свете свечей явилась Черная Богоматерь с младенцем на руках. Павши ниц, крестьяне заплакали. Послышались всхлипы и стук лбов о мраморный пол. Они тихо звали Богородицу по имени: «Мария, Мария», как звали бы кого-то близкого: мать, сестру, дочь или жену. Нет, не так, как зовут свою мать. Тогда они сказали бы «Мама», а не «Мария». Богоматерь была Матерью Христовой, но только Христовой. Хотя для них это была сестра, жена или дочь, они негромко звали ее по имени: «Мария, Мария», словно боясь, что услышат оба эсэсовца, застывшие на пороге. Глубокий пугающий рокот барабанов и вызывающие трепет звуки длинных серебряных труб заставляли дрожать основание святилища, казалось, мраморный свод сейчас обрушится на нас; теперь крестьяне звали: «Мария! Мария!» – как зовут умершую, как бы желая пробудить от вечного сна свою сестру, жену или дочь, они взывали: «Мария! Мария! Мария!» Настоятель и отец Мендера медленно повернулись, крестьяне неожиданно замолчали и тоже медленно повернулись к Гюнтеру Лакси, Фрицу Гришаммеру и двум эсэсовцам, неподвижно замершим на пороге с винтовками и надвинутыми на лбы касками; крестьяне смотрели и плакали, смотрели, молчали и плакали. Отражаясь от каменных стен, еще громче громыхнул барабанный рокот, высокий трубный глас взлетел под мраморные своды, и Черная Богоматерь исчезла в сверкании драгоценных камней и золота. Крестьяне повернули ко мне заплаканные лица и улыбнулись. Такая же улыбка освещала лица шахтеров в солевых копях Велички под Краковом. В мрачных пещерах, вырытых в сплошной массе каменной соли, толпа бледноликих, изможденных голодом и нуждой шахтеров вдруг выросла передо мной в свете дымящих горелок как толпа призраков. Это было возле церкви, устроенной в соляном массиве, маленькой церкви в барочном стиле, высеченной шахтерскими кирками и зубилами в копях Велички в конце XVII века. Статуи Христа, Девы Марии и святых в той церкви – все было высечено из соли. Стоящие на коленях перед алтарем и толпящиеся у порога шахтеры в кожаных картузах тоже походили на статуи. Они молча смотрели на меня, плакали и улыбались.

– В святилище Ченстохова, – снова вступил Франк, не дав мне времени на ответ, – вы слышали рокот барабанов и звуки серебряных труб и тоже уверовали, что это голос Польши. Нет, Польша – нема. Недвижима и нема как труп. Необъятное ледяное молчание Польши сильнее нашего голоса, нашего крика, выстрелов наших ружей. Бесполезно сражаться с польским народом. Это все равно, что сражаться с покойником. И все же ты чувствуешь: он жив, кровь пульсирует в его жилах, тайная мысль бьется в мозгу, ненависть стучит в его грудь; и ты чувствуешь, что он сильнее тебя, он сильнее тебя. Это как сражаться с живым покойником. Да, с живым трупом. Ха-ха-ха! Mein lieber Шмелинг, вы когда-нибудь дрались с покойником?

– Нет, никогда, – ответил Шмелинг с глубоким удивлением и внимательно посмотрел на Франка.

– А вы, lieber Малапарте?

– Нет, я никогда не сражался с покойником, – ответил я, – но я присутствовал при сражении людей живых с людьми мертвыми.

– Вот как? – воскликнул Франк. – И где это было?

Все внимательно смотрели на меня.

– В Подул-Илоайе, – ответил я.

– В Подул-Илоайе? А где это – Подул-Илоайе?

Подул-Илоайе – румынская деревня в двадцати милях от молдавского города Яссы. Как только я слышу гудок паровоза, то сразу вспоминаю Подул-Илоайе. Пропыленное сельцо в пыльной долине под голубым небом в беловато-пыльных облаках. Тесная долина, лежащая среди невысоких, лишенных растительности холмов, в которой произрастают лишь несколько акаций, виноград да зерновые на убогих делянках.

Дул горячий ветер, шершавый, как кошачий язык. Урожай был собран, стерня на полях сверкала желтым под давящим липким солнцем. Облака пыли стояли над долиной. Был конец июня 1941-го, несколько дней прошло после большого погрома в Яссах. Мы ехали в Подул-Илоайе в машине вместе с итальянским консулом Сартори, которого все звали «маркизом», и с Лино Пеллегрини, отчаянным парнем и «глупым фашистом», который приехал в Яссы из Италии провести медовый месяц с молодой женой; он посылал в итальянские фашистские газеты статьи, полные восхищения маршалом Михаем Антонеску, «красной собакой», и всеми кровавыми подонками, приведшими румынский народ к беде. Это был самый красивый парень, когда-либо шагавший под молдавскими небесами между трансильванскими Альпами и устьем Дуная: женщины сходили от него с ума, высовывались из окон, выскакивали на порог магазина взглянуть на него и говорили, вздыхая: «Аh, frumos! Frumos! Ах, красавец! Красавец!» Но он был «глупым фашистом», и потом, понятно, я немного ревновал его, я предпочел бы, чтобы он был бо́льшим уродом и меньшим фашистом; втайне я немного презирал красавца, но только до того дня, когда увидел, как он надвигается на начальника полиции Ясс и кричит ему в лицо: «Грязный убийца!» Он приехал провести медовый месяц в Яссах под советскими бомбами, а проводил ночи, забившись с женой в убежище, вырытом среди могил старого заброшенного кладбища. «Маркиз» Сартори, флегматичный неаполитанец, человек мирный и с ленцой, во вре мя погрома в Яссах сотни раз рисковал головой, чтобы вырвать из рук жандармов бедных евреев. Теперь мы втроем ехали в Подул-Илоайе в поисках хозяина дома, в котором располагалось консульство Италии, еврейского адвоката и джентльмена. Жандармы тяжело ранили его, избили прикладами ружей в саду консульства и унесли, полумертвого, может, чтобы прикончить в другом месте и не оставлять на земле доказательств убийства еврея на территории итальянского консульства.

Было жарко, машина медленно катилась по разбитой дороге. Я страдал от сенной лихорадки и постоянно чихал. Рои мух преследовали нас и настырно и зло жужжали. Весь мокрый от пота Сартори отбивался от мух платком и говорил:

– Тоска! Направиться на поиски трупа по такой жаре, когда по всей Молдавии рассеяны тысячи трупов! Это как искать иголку в стоге сена.

– Сартори, ни слова о сене, прошу вас! – говорил я, чихая.